— Естественно, — отозвался Роман. — И то, что ты спрашиваешь об этом только сейчас, свидетельтствует о твоей усталости больше, чем твои жалобы. Укол был сделан при помощи тонкой иглы. Ничего подобного мы не нашли ни в складках платья, ни в кресле… в общем, нигде. Убийца унес иглу с собой.

— Убийца… Призрак?

— Думай, Песах, думай, — сказал Роман. — Какие призраки? Женщину убили на твоих глазах…

— Мои глаза были закрыты, — пробормотал я.

— Так раскрой их хотя бы сейчас. Думай, Песах…

Корпус исторического факультета всегда казался мне потрепанным старикашкой по сравнению с молодцеватыми зданиями соседних факультетов социологии и медицины. Здания были, вообще говоря, однотипны, но выходящая на северную сторону стена исторического успела странным образом облупиться и выглядела гораздо старше своих тридцати юношеских лет.

Мне показалось, что за неделю моего отсутствия стена облупилась еще больше и постарела на тысячелетие, достигнув почтенного возраста брошенного на съедение ветрам обломка камня со стершейся надписью на старом греческом. Камень лежал перед входом на небольшом постаменте и должен был символизировать смутное течение исторического времени. На меня камень действовал подобно выключателю: заходя в здание, я бросал взгляд на едва различимую надпись, что-то переключалось в мозгах из состояния OFF в состояние ON, и я начинал ощущать себя иным человеком — человеком вне времени. При выходе я опять бросал взгляд на камень, и надпись переключала мое сознание, возвращая к повседневной жизни.

Но, видимо, что-то в моем сознании сегодня было не в порядке, потому что ни камень у входа, ни даже три новых препринта, обнаруженных в стопке полученной за неделю корреспонденции, не смогли отвлечь от мыслей об Айше Ступник. Одна часть моего сознания, поступая независимо, заставила меня в течение получаса излагать коллегам свои французские впечатления, показывать доктору Сильвии Бальцан мой квазианглийский текст, а затем готовить для отправки компьютерную версию моего сообщения. Вторая часть сознания полагала все это суетой и пыталась тщательно в сто тридцать пятый раз вспомнить бедную Айшу Ступник, тоже уже ставшую частью истории еврейского народа.

Мне даже начало казаться, что я видел госпожу Ступник на каких-то заседаниях конференции, что было полной ерундой и помутнением рассудка — подсознание показывало мне эту женщину, стоявшей рядом с профессором Абернетти из Римского университета и поддерживавшей его за острый локоток. Будь это на самом деле, профессор немедленно помер бы, поскольку сторонился женщин, как огня, и это известно было всем его коллегам.

Что-то происходило со мной — я не мог управлять собственным воображением.

В библиотеке, куда я отправился, чтобы проглядеть новые номера журналов, меня ожидал еще один неприятный сюрприз. В зале поступлений сидел, уперевшись коленями в стол, господин Арнольд Люкимсон, специалист по оккультным наукам. Он увидел меня, когда я входил в зал, а мои серые клеточки, пребывавшие сегодня в заторможенном состоянии, не успели вовремя развернуть тело и направить его в сторону книжных рядов.

Вообще говоря, Люкимсон был безобидным малым, он приехал из Питера года четыре назад и в Израиле промышлял «оптимизацией кармы». Если говорить по-простому, он выяснял, кем были его клиенты в прежних жизнях и, воздействуя на биополя, выстраивал новые судьбы так, чтобы они не противоречили истинным сущностям. В общем, если в прежней жизни ты был рабом, то не фига тебе сейчас пытаться стать рафинированным интеллигентом. Библиотеку истфака господин Люкимосон начал посещать месяцев семь-восемь назад, видимо, для того, чтобы иметь верное представление о тех эпохах, в которых обитали его клиенты в прежних своих воплощениях. Назвать Люкимсона шарлатаном я не мог — он действительно старался. Но и разговаривать с ним сил не было, вопросы он обычно задавал вполне идиотские, а ответы выслушивал с видом римского патриция, которому раб доложил о том, что нечистоты из выгребной ямы перелились через край и грозят затопить атриум.

Я кивнул в ответ на вежливое приветствие и направился к своему столу, прихватив с полки номер «Трудов Королевского исторического общества». Думал я, впрочем, о том, как отделаться от Люкимсона, когда он (это было совершенно очевидно) задаст свой любимый вопрос о воплощениях душ исторических деятелей.

Я раскрыл журнал и отгородился им от окружающей действительности, а точнее, от господина Люкимсона, который в данный момент эту действительность представлял. В свое время я, единственный, кажется, со всего факультета, имел неосторожность вежливо ответить на вопрос, с которым Люкимсон приставал к любому, кто не успел спастись бегством. Вопрос заключался в том, был ли на самом деле Бен-Иегуда изобретателем нового иврита или он всего лишь аккумулировал и сделал явным развитие языка на протяжении последних тысячелетий. Никто не предупредил меня, что от любого специалиста по оккультным наукам нужно держаться подальше, а сам я опытом общения с этой публикой в то время еще не обладал. И попался как кур в ощип. С тех пор господин экстрасенс не упускал случая загнать меня в угол вопросом, не имевшим ответа. Журнал «Труды Королевского исторического общества» от специалистов по оккультным наукам спасти не мог.

— Вы плохо выглядите, Песах, — участливо сказал Люкимсон, подойдя к моему столику.

— Ничего, спасибо, — ответил я невпопад. По-видимому, сегодня и экстрасенс был не в себе, раз начал разговор не с вопроса о судьбе Ирода Великого, воплощенного в теле Мэрилин Монро.

— Не нужно было принимать столько акамола, в подобных случаях это не помогает, — продолжал Люкимсон, опускаясь на соседний стул.

— Почему вы думаете, что я принимал акамол? — удивился я, ожидая в ответ развесистую клюкву о сужении ауры, которая терпеть не может таблеток.

— Поверьте, Песах, я неплохой диагност, во всяком случае, был им в прежней жизни, — улыбнулся Арнольд. —  Я имею в виду мою карьеру врача в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. Вы знаете, что русские земские врачи, многие из которых были евреями, как мой дед, умели ставить диагноз, бросив на пациента один-единственный взгляд?

— Какой же диагноз вы у меня определяете? — спросил я заинтересованно — Люкимсон вел себя нынче нестандартно, я и не знал, что прежде он был врачом, мне почему-то казалось, что в Питере он работал научным сотрудником в каком-нибудь никому не нужном НИИ переработки шила на мыло.

— Вчера вы пережили стресс, — серьезно сказал Люкимсон. — Не знаю, что случилось, но день этот стоил вам пяти лет жизни. Да, — подумав, добавил он, — именно пяти. И вы решили наказать организм химией вместо того, чтобы прибегнуть к естественным методам лечения.

— Да, день был не из приятных, — пробормотал я. — Перелет из Парижа… Я стал плохо переносить самолет.

— Не только, — покачал головой Люкимсон. — Но неважно. Я умею снимать головную боль, хотите?

Собственно, почему бы нет? Голова начала опять болеть еще полчаса назад, когда Сильвия Бальцан обнаружила в моем тексте дюжину стилистических ляпов. Люкимсон вел себя сегодня смирно — было в нем, значит, нечто, действительно свойственное профессии врача. Через несколько минут мы сидели в моем закутке, отгороженном двумя книжными стеллажами от большого кабинета, где, кроме меня, проводили исторические изыскания еще три доктора наук. Хорошо, что никого из них не было на месте, иначе хорош бы я был в их глазах — Люкимсона на факультете знали все и держали за придурка.

— Садитесь поглубже на стул, опустите руки вдоль тела и расслабьтесь, — сказал Люкимсон неожиданно мягким голосом. Точнее, голос этот был окутан в мягкие, обволакивавшие обертона, внутри же ощущался стальной стержень, как у Дель Монако в партии Отелло.

Позднее я сам себе не мог объяснить, почему безропотно выполнял все идиотские указания господина парапсихолога. Расслаблялся и вытягивал руки, закрывал глаза и имитировал сон разной степени глубины и, кажется, даже произносил вслед за Люкимсоном слова какой-то молитвы, не имевшей к каноническим текстам никакого отношения.