Я сегодня нашел свои старые краски.

Как часто взгляд на забытый предмет

Возвращает все обаянье ускользнувших лет!

Я сегодня нашел мои детские краски…

И странный отрок незванно ко мне вошел

И против меня уверенно сел за стол,

Достал, торопясь, тяжелую тетрадь…

Я ее не мог не узнать:

То были мои забытые, детские сказки!

Тогда я с ним заговорил; он вздрогнул, посмотрел

(Меня не видел он, — я был для него привиденьем),

Но через миг смущенья он собой овладел

И ждал, что будет, с простым удивленьем.

Я сказал: «Послушай! я тебя узнаю.

Ты — это я, я — это ты, лет через десять…»

Он засмеялся и прервал: «Я шуток не люблю!

Я знаю лишь то, что можно измерить и взвесить.

Ты — обман слуха, не верю в действительность твою!»

С некоторым гневом, с невольной печалью

Я возразил: «О глупый! тебе пятнадцать лет.

Года через три ты будешь бредить безвестной далью,

Любить непонятное, стремиться к тому, чего нет.

Вселенная жива лишь духом единым и чистым,

Материя — призрак, наше знание — сон…»

О боже, как искренно надо мной рассмеялся он,

И я вспомнил, что был матерьялистом и позитивистом.

И он мне ответил: «О, устарелые бредни!

Я не верю в дух и не хожу к обедне!

Кто мыслит, пусть честно служит науке!

Наука — голова, а искусство — руки!»

«Безумец! — воскликнул я, — знай, что ты будешь

верить!

Будешь молиться и плакать пред Знаком креста,

Любить лишь то, где светит живая мечта,

И все проклянешь, что можно весить и мерить!»

«Не думаю, — возразил он, — мне ясна моя цель.

Я, наверно, не стану петь цветы, подобно Фету.

Я люблю точное знание, презираю свирель,

Огюст Конт навсегда указал дорогу поэту!»

«Но, друг, — я промолвил, — такой ли теперь час?

От заблуждений стремятся все к новому свету!

Тебе ли вновь повторять, что сказано тысячу раз!

Пойми тайны души! стань кудесником, магом…»

«Ну, нет, — он вскричал, — я не хочу остаться за

флагом!»

«Что за выражения! ах да! ты любишь спорт…

Все подобное надо оставить! стыдись, будь же горд!»

«Я — горд, — он воскликнул, — свое значенье я знаю.

Выступаю смело, не уступлю в борьбе!

Куда б ни пришел я, даже если б к тебе, —

Приду по венкам! — я их во мгле различаю!»

И ему возразил я печально и строго:

«Путь далек от тебя ко мне,

Много надежд погибнет угрюмой дорогой,

Из упований уступишь ты много! ах, много!

О, прошлое! О, юность! кто не молился весне!»

И он мне: «Нет! Что решено, то неизменно!

Не уступлю ничего! пойду своим путем!

Жаловаться позорно, раскаянье презренно,

Дважды жалок тот, кто плачет о былом!»

Он стоял предо мной, и уверен и смел,

Он не видел меня, хоть на меня он смотрел,

А если б увидел, ответил презреньем,

Я — утомленный, я — измененный, я — уступивший

судьбе,

Вот я пришел к нему; вот я пришел к себе! —

В вечерний час пришел роковым привиденьем…

И медленно, медленно образ погас,

И годы надвинулись, как знакомые маски.

Часы на стене спокойно пробили час…

Я придвинул к себе мои старые, детские краски.

17 декабря 1898

Начинается песня недлинная,

О Петре, великом разбойнике.

Был тот Петр разбойником тридцать лет,

Меж товарищей почитался набольшим,

Грабил поезда купецкие,

Делывал дела молодецкие,

Ни старцев не щадил, ни младенцев.

В той же стране случился монастырь святой,

На высокой горе, на отвесной, —

Меж землей и небом висит, —

Ниоткуда к монастырю нет доступа.

Говорит тут Петр товарищам:

«Одевайте меня в платье монашеское.

Пойду, постучусь перехожим странником,

Ночью вам ворота отопру,

Ночью вас на грабеж поведу,

Гей вы, товарищи, буйные да вольные!»

Одевали его в платье монашеское,

Постучался он странником под ворогами.

Впустили его девы праведные,

Обласкали его сестры добрые,

Омыли ноги водицею,

Приготовили страннику трапезу.

Сидит разбойник за трапезой,

Ласке-любви сестер удивляется,

Праведными помыслами их смущается,

Что отвечать, что говорить — не знает.

А сестры близ в горенке собирались,

Говорили меж собой такие слова:

«Видно, гость-то наш святой человек,

Такое у него лицо просветленное,

Такие у него речи проникновенные.

Мы омыли ему ноги водицею,

А есть у нас сестра слепенькая.

Не омыть ли ей зрак той водицею?»

Призывали они сестру слепенькую,

Омывали ей зрак той водицею, —

И прозрела сестра слепенькая.

Тут все бежали в горенку соседнюю,

Падали в ноги все пред разбойником,

Благодарили за чудо великое.

У разбойника душа смутилася,

Возмутилася ужасом и трепетом.

Творил и он — земной поклон,

Земной поклон перед господом:

«Был я, господи, великим грешником,

Примешь ли ты мое покаяние!»

Тут и кончилась песня недолгая.

Стал разбойник подвижником,

Надел вериги тяжелые,

По всей земле прославился подвигами.

А когда со святыми преставился, —

Мощи его и поныне чудеса творят.

28 августа 1898

Небесная девственница,

Богиня Астарта,

В торжестве невинности ты стоишь предо мной.

Длинная лестница,

Освещенная ярко,

А за дверью во храме смутный сумрак ночной.

Я знаю, божественная, —

Ты отблеск Ашеры,

Богини похоти и страстных ночей.

Теперь ты девственна!

Насладившись без меры,

Ты сияешь в венце непорочных лучей.

Утомленная условностями,

Вчера, о Астарта,

Прокляла я с восторгом твой возвышенный зов.

Я искала греховности,

Ласк леопарда,

Бессилья и дрожи бесконечных часов.

Но сегодня, о девственница,

Тебе, не Ашере,

Приношу на алтарь и мечты и цветы.

Освещенная лестница,

И за сумраком двери

Возвращенье к невинности… да! я — как ты.

Ей было имя Аганат. Она

Прекрасней всех в Сидоне. В темном взоре

Сверканье звезд ночных, а грудь бледна.

В дни юности она познала горе:

Ее жених, к сидонским берегам

Не возвратись, погиб безвестно в море.

И, девственность принесши в дар богам,

Она с тех пор жила как жрица страсти,

А плату за любовь несла во храм.

Чуть подымались в дали синей снасти,

Она спешила на берег, ждала,

Встречала моряков игрой запястий,

И, обольщенного, к себе вела,

В свой тесный дом, на башенку похожий,

Где в нижней комнате царила мгла

И возвышалось каменное ложе.

Никто не забывал ее ночей!

Из всех гетер платили ей дороже, —

Но каждый день входили гости к ней.

И от объятий в вихре наслажденья,

От тел, сплетенных, словно пара змей,

Означилось на камне углубленье.

Когда бы маг, искусный в звездочтеньи,

Составил летопись судеб твоих,

Ее прочел бы он в недоуменьи.

Так! — не погиб в скитаньях твой жених:

В стране далекой он томился пленным,

За годом годы, как за мигом миг.

Он жил рабом, отверженцем презренным,

Снося обиды, отирая кровь,

Но в сердце он остался неизменным: