Пауза. Потом снова звонок.

Раздраженный теперь до предела, я говорю:

— Потому что тот парень, который сдал мне квартиру — гомосексуалист, и, насколько я могу понять, это один из его дружков.

— Он еврей?

— Тот, у которого я снял? Да.

— Господи, — говорит мой отец, — что же случилось с этим парнем?

— Я думаю, что мне надо спуститься вниз.

— Одному?

— Все будет в порядке.

— Не будь сумасшедшим. Двое лучше, чем один. Я пойду с тобой.

— Папа, в этом нет необходимости.

Из спальни доносится голос мамы:

— Что там теперь?

— Ничего, — отвечает отец. — Звонок заклинило. Мы спустимся вниз и починим его.

— В такой час? — спрашивает она.

— Мы сейчас вернемся, — говорит ей отец. — Не вставай. — И шепчет мне: — У тебя есть какая-нибудь палка или бита, или что-то еще?

— Нет, нет…

— А что, если он вооружен? Ну, хотя бы зонт есть?

Звонки прекратились.

— Может быть, он ушел, — говорю я.

Отец прислушивается.

— Он ушел, — говорю я.

Но отец не собирается больше ложиться. Прикрывая дверь спальни, он шепчет маме: «Тшшш, все в порядке, спи», и садится напротив моей софы. Я слышу, как тяжело он дышит, собираясь начать разговор. Я не могу успокоиться. Оперевшись на подушку, я все жду, что вот-вот опять позвонит звонок.

— Ты не попал, — говорит он, прочищая горло, — в какую-нибудь историю, о которой бы хотел мне рассказать?..

— Что за глупости.

— Ты же уехал от нас, Дэви, когда тебе было семнадцать лет, ты мог попасть под любое влияние.

— Папа, я не попал ни под какое влияние.

— Я хочу задать тебе один вопрос. Прямой.

— Давай.

— Это не об Элен. Я никогда не спрашивал тебя об этом и сейчас не собираюсь. Я всегда относился к ней, как к невестке. И я, и мама, всегда с уважением…

— Да, это правда.

— Я держал язык за зубами. Мы не хотели настраивать ее против нас. Она ничего не может иметь против нас по сей день. Принимая все во внимание, я думаю, что мы вели себя безупречно. Я либерал, сын, а своими политическими взглядами больше, чем либерал. Ты знаешь, что в 1924 году я голосовал за кандидатуру Нормана Томаса на выборах в губернаторы? Первый проголосовал. А в 1948 году голосовал за Генри Уоллеса, что было, возможно, бессмысленном и ошибочным, но дело в том, что я был, наверное, единственным во всей стране владельцем отеля, который проголосовал за того, кого все называли коммунистом. Которым он не был. Но дело в том, что я никогда не был узколобым, никогда. Ты знаешь, а если нет, то должен знать. Так вот, если женщина шикса, это меня никогда не беспокоит. Эти женщины существуют и не исчезнут по той только причине, что так хочется еврейским родителям. И почему они должны? Я верю и в то, что все расы и религии должны жить в гармонии, и то, что ты женился не на еврейке, никогда не имело значения для твоей матери и меня. Я думаю, что мы заслужили за это похвалу. Но это не значит, что я должен терпеть то, что она делает. Если хочешь знать правду, за те три года, что ты был женат, я не спал спокойно ни одной ночи.

— Я тоже.

— Это правда? Тогда почему ты это не прекратил сразу? И зачем вообще ты это затеял?

— Ты хочешь, чтобы мы говорили на эту тему?

— Нет, нет, ты прав. К черту это. Что касается меня, если никогда не услышу больше ее имени, меня это устроит. Я только волнуюсь за тебя.

— Что хочешь спросить?

— Дэвид, что такое тофринал, который я видел в аптечке? Полный пузырек? Зачем ты это принимаешь?

— Это антидепрессант. Тофранил.

Он свистнул. Я чувствую его отвращение, недоверие, презрение. Впервые я услышал этот звук лет сто назад, когда он уволил официанта за то, что тот намочил свою постель, после чего пропахла вся мансарда, где спала прислуга.

— А почему ты в этом нуждаешься? Кто сказал тебе, что тебе надо это принимать и что это должно попасть тебе в кровь?

— Один психиатр.

— Ты ходишь к психиатру?

— Да.

— Зачем? — восклицает он.

— Он мне помогает справиться с моими проблемами. И мне нужен кто-то, с кем я могу поговорить… конфиденциально.

— Почему не с женой? Для этого и существуют жены! Я имею в виду настоящую жену, а не такую, на одни салоны красоты которой нужна твоя целая зарплата. Все это неправильно, сын. Так нельзя жить! Психиатр, таблетки, люди, которые приходят, когда хотят — люди, которых и людьми не назовешь…

— Тебе не о чем беспокоиться.

— Нет, есть о чем.

— Нет, нет, — говорю я, понизив голос. — Папа, только мама…

Он прикрывает глаза рукой и начинает тихо плакать, Другой рукой он показывает мне кулак.

— Я должен был жить всю жизнь по-другому! Без всяких психиатров, без пилюль! Я никогда не сдавался.

Снова раздается звонок.

— Не обращай внимания папа, пусть звонит. Он уйдет.

— Чтобы снова вернуться? Я раскрою ему башку и, поверь мне, он уйдет навсегда!

Тут открывается дверь спальни, и появляется мама в ночной рубашке.

— Кому это ты раскроишь башку?

— Одному паршивому вонючему гомику, который никак не оставит его в покое!

Снова звонок: два коротких, один длинный; два коротких, один длинный. Уолли пьян.

С глазами, которые теперь полны слез, моя мама говорит:

— И как часто такое происходит?

— Не часто.

— Почему не сообщишь в полицию?

— Потому что, к тому времени, как прибудет полиция, он уже уйдет. С такими вещами в полицию не обращаются.

— Ты клянешься мне, — говорит отец, — что это не кто-то, кого ты знаешь?

— Клянусь тебе.

Мама проходит в гостиную и садится около меня. Она берет мою руку и сжимает ее. Все трое мы прислушиваемся, не зазвонит ли звонок — мама, папа и сын.

— Ты знаешь, что проучит этого сукиного сына раз и навсегда? — спрашивает отец. — Кипяток.

— Эби! — вскрикивает мама.

— Но это покажет ему, как соваться куда не надо!

— Папа, зря придаешь этому такое большое значение.

— А ты не придавай слишком маленькое! Почему знаешься с такими людьми?

Да я и не знаюсь.

Тогда почему живешь в таком месте, где они появляются и беспокоят тебя? Тебе мало неприятностей?

— Успокойся, пожалуйста, — говорит мама. — Он совсем не виноват в том, что какой-то маньяк трезвонит ему в дверь. Это Нью-Йорк. Он сказал тебе. Здесь такое бывает

— Это не значит, что не надо защищать себя, Белла!

Вскочив со своего кресла, он бросается к телефону внутренней связи.

— Эй, ты! — кричит он. — Прекрати сейчас же! С тобой говорит отец Дэвида!..

Поглаживая ее руку, уже худенькую как у скелета, я шепчу:

— Все нормально, все хорошо. Он неправильно все включил. Не волнуйся, мам, пожалуйста. Парень его даже не может услышать.

— …хочешь получить ожоги третьей степени — сейчас получишь! Можешь делать что хочешь в какой-нибудь водосточной канаве, а к моему сыну не приближайся, если но хочешь неприятностей!

Спустя два месяца моя мама умирает в больнице Кингстона. После похорон, когда все разошлись, отец достает из холодильника то, что она поставила в морозильник для меня месяц назад, последнее, что она приготовила на этой земле.

— А что ты будешь есть? — спрашиваю я.

— Я готовил в ресторане еду еще до твоего рождения. Возьми это. — Возьми то, что она сделала для тебя.

— Папа, как ты будешь жить тут один? Как ты справишься в сезон? Почему ты всех разогнал? Ты не храбрись так. Ты не сможешь оставаться здесь один.

— Я прекрасно могу позаботиться о себе. Ее уход не был неожиданным для всех нас. Пожалуйста, возьми это. Возьми все. Она так хотела. Она сказала, что как только вспоминала твой пустой холодильник, она краснела. Она приготовила это для тебя, — говорит он дрожащим голосом, — а потом умерла.

Он начинает всхлипывать. Я обнимаю его.

— Никто не понимал ее, — говорит он. — Она была хорошим человеком, Дэвид. Когда она была молодой, все ее волновало, даже мелочи. Она становилась нервной только летом, когда все начинало выходить из-под контроля. Поэтому над ней все смеялись. Но ты помнишь зимы? Мир и спокойствие? Наши развлечения? Помнишь, как по вечерам мы читали письма?