— Спасибо, но меня можете исключить, — отозвался инспектор. — В том, что касается искусства, мой сын называет меня абсолютным невеждой. Разумеется, за моей спиной — он слишком хорошо воспитан, чтобы говорить такое в глаза.

— Я тоже вряд ли это выдержу, Джонни. — Эллери покосился на отца. — Никак не могу привыкнуть к неравному распределению богатств.

— А как насчет неравного распределения мозгов? — осведомился Бенедикт. — Судя по тому, что я читал о деле Глори Гилд,[17] не упоминая уже о д-других чудесах твоего ума, ты троюродный брат Эйнштейна. — Что-то в лице Эллери изгнало шутливые нотки из голоса Бенедикта. — Я с-сказал что-то не то?

— Эллери переутомился, — быстро объяснил его отец. — Дело Гилд оказалось нелегким, а до того он совершил кругосветное путешествие с исследовательскими целями, побывав в таких местах, где не принимают жалобы на клопов и пищу, вызывающую понос. В результате он выбился из сил. У меня скоро отпуск, и мы подумывали о том, чтобы отдохнуть пару недель в каком-нибудь тихом местечке.

— Обратитесь к Джонни, — сказал Марш. — Он знает все такие места — особенно те, которые не фигурируют в рекламных проспектах.

— Нет уж, спасибо, — промолвил Эллери. — Места Джонни мне не подойдут.

— У тебя сложилось обо мне превратное мнение, Эллери, — запротестовал Бенедикт. — Какой сегодня день?

— Понедельник.

— А число?

— 23 марта.

— Перед тем как полететь в Лондон — это было 19-го, если хочешь проверить, — я побывал в Валенсии на празднике святого Иосифа. К-клево? До того я посетил весеннюю ярмарку в Вене, а еще раньше — кажется, 3-го числа — был в Токио на кукольном фестивале. Как тебе это? Вполне к-культурно, не так ли? Эл, я опять хвастаюсь?

— Продолжай в том же духе, Джонни, — посоветовал Марш. — Такое хвастовство поддерживает твой имидж. Это может пойти на пользу.

— Мы с папой подумывали о чем-то менее… э-э… изысканном, — сказал Эллери.

— Свежий воздух, долгие прогулки, рыбная ловля, — подхватил инспектор Квин. — Вы когда-нибудь ловили рыбу, мистер Бенедикт? Я имею в виду — в одиночестве, в горной речке, с удочкой, которая не стоит триста долларов. Простые удовольствия для бедных — вот что нам нужно.

— Тогда можете называть меня доктором, инспектор, так как у меня имеется рецепт для вас обоих. — Бенедикт посмотрел на Марша. — Догадываешься, о чем я, Эл?

— Еще бы, — усмехнулся Марш. — А вот Эллери ни за что не догадается.

— О чем? — спросил Эллери.

— У меня имеется поместье в Новой Англии, — объяснил Джонни Бенедикт, — о котором известно очень немногим. Никакого шика, много д-деревьев, чистая речка, где полно рыбы, — я наловил кучу удочкой, которую сам сделал из еловой ветки, инспектор, — и уютный коттедж для гостей примерно в четверти мили от главного дома. Я уверен, Эллери, что вам с отцом там понравится. Можете пользоваться коттеджем сколько хотите. Обещаю, что никто вас не побеспокоит.

— Не знаю, что и сказать… — начал Эллери.

— Зато я знаю, — прервал инспектор. — Огромное спасибо!

— А где именно в Новой Англии?

Бенедикт и Марш обменялись ироничными взглядами.

— В маленьком городке, — ответил Бенедикт. — Сомневаюсь, Эллери, чтобы ты когда-нибудь слышал о нем. Он называется Вайтсвилл.

— Вайтсвилл? — Эллери сделал паузу. — Ты имеешь в виду Райтсвилл? И у тебя там поместье, Джонни?

— Уже много лет.

— Но я никогда не знал…

— Я же говорил, что не распространялся об этом. Купил его через подставное лицо, чтобы было где отращивать волосы, когда мне все это осточертеет, — а такое бывает чаще, чем ты думаешь.

— Прости, Джонни. — Эллери виновато хлопнул себя по груди. — Я был форменной вонючкой.

— Местечко скромное и вполне буржуазное — в стиле моего прадеда, который, между прочим, был плотником.

— Но почему именно Райтсвилл?

Бенедикт усмехнулся:

— Ты достаточно его разрекламировал.

— Райтсвилл служит мне личным рецептом от недуга, который периодически меня беспокоит.

— Как будто он этого не знает! — сказал Марш. — Джонни шел по следам твоих приключений, Эллери, как Марк Антоний за Цезарем. Особенно его интересуют райтсвиллские истории. Он постоянно проверяет их в поисках ошибок.

— Это, джентльмены, похоже на возобновление прекрасной дружбы,[18] — сказал Эллери. — А ты уверен, что мы не потесним тебя, Джонни?

Они прошли через освященный веками ритуал протестов и заверений, обменялись рукопожатиями, а тем же вечером посыльный доставил конверт с двумя ключами и запиской:

«Дорогой брюзга! Меньший ключ от гостевого коттеджа, а больший — от большого дома на случай, если вам понадобится войти туда за жратвой, выпивкой, одеждой или еще чем-нибудь (впрочем, это добро имеется и в коттедже, хотя и не в таком изобилии). Можете пользоваться чем хотите в обоих домах. Сейчас там пусто (у меня нет управляющего, хотя старикашка по имени Моррис Ханкер временами наведывается из города проверять, все ли на месте), а судя по мрачному настроению, в котором ты пребывал сегодня, тебе пойдет на пользу целительное одиночество, которое может предоставить мое убежище в Райтсвилле. Bonne chance,[19] и не ворчи на твоего старика — он выглядит так, как будто ему тоже не помешает отдых.

Твой Джонни.

P. S. Возможно, я вскоре туда нагряну, но вас не побеспокою, если вы сами того не захотите».

В начале первого следующей ночи Квины приземлились в райтсвиллском аэропорту.

Беда Райтсвилла — а Райтсвилл, по мнению Эллери, генерировал беду — заключалась в том, что он предательски шагал в ногу с двадцатым веком.

В том, что касалось его любимого городка, Эллери был крайним консерватором, практически реакционером. Он привык к вечерним концертам духового оркестра по четвергам в Мемориальном парке со свистульками из арахиса и попкорна, чирикающими, как возбужденные птички, к улицам, где ребята поглядывали на застенчивых девушек, к фермерам, приехавшим на собрание в лучших костюмах, к субботним рыночным дням, когда черно-красные фабрики Лоу-Виллидж закрывались, а торговля в Хай-Виллидж била ключом.

Особую привязанность Эллери испытывал к круглой главной площади с окружающими ее двухэтажными зданиями (за исключением пятиэтажного отеля «Холлис» и гостиницы «Апем-Хаус», построенной еще в период Войны за независимость и располагавшей тремя этажами с мансардой) и с потрепанным временем памятником Джезрилу Райту, основавшему Райтсвилл на месте покинутого индейцами поселения в 1701 году, — бронзовой статуе, давно покрывшейся ярь-медянкой и таким количеством птичьего помета, что стала напоминать современную скульптуру, с поилкой у основания, откуда пило полдюжины поколений райтсвиллских лошадей. Площадь походила на колесо с пятью спицами, отходящими от ступицы: Стейт-стрит, Лоуэр-Мейн, Вашингтон, Линкольн, Аппер-Дейд-стрит, наиболее впечатляющей из которых была Стейт-стрит с ее почетным караулом вековых деревьев, увенчанной золотым куполом ратушей из красного кирпича, зданием окружного суда (сколько раз Эллери шагал по переулку к боковой двери, ведущей в полицейское управление Райтсвилла!), библиотекой Карнеги на другой стороне улицы (где все еще можно было отыскать книги Хенти, Ричарда Хардинга Дейвиса и Джозефа Хергесхаймера), Торговой палатой, зданиями Райтсвиллской электрокомпании и телефонной компании севера штата, а в самом конце, у входа в парк, мемориалом павшим на мировых войнах и помостом для духового оркестра Американского легиона. В эти дни площадь демонстрировала некоторые прекраснейшие плоды городского наследия — надписи маленькими золотыми буквами «Президент Джон Ф. Райт» на пыльных окнах Райтсвиллского национального банка, старый магазин Блуфилда, указатель с надписью «Миникин-роуд», видимый из углового окна магазина «Бон-Тон», и полдюжины других имен, происходящих от семейств основателей.