— Почему бы тебе не пойти без меня, папа? Этим вечером я не в том настроении, чтобы смотреть кино, даже «где все бегают голыми».

— Ну и чем же ты займешься?

— Послушаю музыку. Может, выпью сливовицы, аквавита или еще чего-нибудь из запасов Джонни.

— Может, я доживу до завтра, — проворчал его отец, но, как ни странно, удалился.

«У старика еще есть либидо», — с удовлетворением подумал Эллери.

Он не собирался общаться с Моцартом, тремя «Б»[29] или интернациональным содержимым бара Бенедикта. Как только звук мотора «кугуара» замер вдали, Эллери надел темный пиджак поверх белого свитера, взял фонарик в кладовой с инструментами, оставил свет в комнатах и играющую кассету в магнитофоне и выскользнул из коттеджа.

Луна только народилась, и тьма была такой глубокой, какой она может быть только в райтсвиллских лесах. Идя по тропинке к большому дому, Эллери прикрывал рукой свет фонаря. Вечер был сырым, и Эллери бы с удовольствием послушал симфонию лягушачьего кваканья, но, очевидно, сезон еще не наступил или же земноводных отпугивала прохладная погода, хотя официально весна началась уже неделю назад. Если бы инспектор спросил, чем он сейчас занимается, Эллери бы не смог дать исчерпывающий ответ. Он понятия не имел, какова его цель, но не мог выбросить из головы три кражи. А коль скоро они произошли в доме Бенедикта, его тянуло туда, как хиппи к марихуане.

В этих кражах ощущалось нечто чертовски логичное. Вечернее платье, модный парик и вечерние перчатки. Они соединялись друг с другом, как фрагменты картинки-загадки. Но трудность заключалась в том, что, собранные воедино, они не представляли собой ровным счетом ничего. Конечно, все три предмета обладали определенной ценностью, поэтому кражу по чисто материальным причинам не следовало сбрасывать со счета, но собеседник, сидящий в голове у Эллери, упрямо покачивал своей маленькой головой. То, что вещи украли с целью их носить, выглядело еще менее вероятным — если вором была одна из бывших жен, это означало, что она включила в число пропаж собственную вещь, дабы отвести от себя подозрения (абсурдная мысль, учитывая саму природу исчезнувших вещей), а если похитительницей была какая-то женщина из Райтсвилла, то где она могла бы носить украденное, не вызывая подозрений?

Морриса Ханкера Эллери исключил сразу же — старый янки не отобрал бы хлебной крошки у воробья, даже умирая с голоду. Энни Финдли, разумеется, была для него неизвестной величиной, и напрашивался простейший ответ, что толстая коротышка горничная, не ночующая в доме, не смогла противостоять искушению в виде платья с блестками, фантастического парика и нарядных перчаток. Но Эллери понимал, что Энни, как и Ханкер, зарабатывала на жизнь благодаря нанимателям типа Джона Бенедикта и в маленьком городке вроде Райтсвилла едва ли могла постоянно снисходить к подобным слабостям, не будучи быстро разоблаченной. Кроме того, вороватая наемная прислуга была явлением, практически неизвестным Райтсвиллу. Нет, Энни не годилась на роль виновной.

Тогда кто? Если это был какой-то бродяга, то он мог бы найти в доме Бенедикта куда более ценную и легко сбываемую с рук добычу, нежели платье с чужого плеча, зеленый парик и пара дамских вечерних перчаток (наверняка не первой свежести). Однако три женщины больше не сообщали ни о каких пропажах. А если бы что-то исчезло у Бенедикта или Марша, он бы уже слышал об этом.

Подобные внешне тривиальные загадки всегда приводили Эллери в отчаяние.

Он двинулся вокруг дома, стараясь ступать неслышно. Фасад и боковая сторона, где должны были находиться кухня и буфетная, были темными — очевидно, Ханкер и Финдли уже убрали после обеда и ушли домой. Но на террасу проникал свет сквозь французское окно, которое Бенедикт установил в задней стене гостиной, реконструируя фермерский дом.

Эллери прошел по краю внутреннего двора, держась подальше от освещенного участка, и занял позицию на террасе под ветками сорокалетнего кизилового дерева рядом с домом, откуда он мог заглядывать в гостиную, оставаясь невидимым. Очевидно, в комнате было тепло, так как створка французского окна была приоткрытой. Эллери четко различал голоса.

Все были в гостиной: Бенедикт, его бывшие жены, Марш и девушка, которая могла быть только секретаршей Марша, мисс Смит. Она сидела на краю дивана, закинув ногу на ногу, с блокнотом на колене и карандашом наготове. На ней были белая блузка и скромная ярко-голубая юбка средней длины, а на плечи был наброшен белый кардиган, застегнутый на шее. В ней отсутствовало что-либо юное и даже женственное, если не считать стройных ног, — скорее ее можно было назвать мужеподобной, а косметика придавала и без того лошадиному лицу аккуратность цирковой лошади. Облик мисс Смит поведал Эллери кое-что о Марше. Мужчина, выбравший подобную женщину в качестве личной секретарши, наверняка посвящал все время в офисе только работе.

Две из бывших жен, казалось, состязались в роскоши вечерних туалетов, пробуждая мысль о стартовом пистолете, возвещающем начало регаты.

Светлые волосы Одри Уэстон оттеняли черный креповый жакет и черные брюки с широким красным атласным поясом выше талии, подчеркивающим грудь, и красными атласными туфлями на шпильках, увеличивающих и без того внушительный рост. На запястье красовался браслет из золотых звеньев, выглядевший достаточно тяжелым, чтобы служить якорной цепью, а в ушах — золотые серьги.

Если Одри «плыла под всеми парусами», то Марша Кемп ограничилась минимумом. Бирюзовое вечернее платье рыжеволосой дамы из Лас-Вегаса так тесно прилегало к телу, что Эллери удивлялся, как она может сидеть, не разорвав его по швам. Его интересовало, планировали ли совместно стратегию гонок первые две жены и достигли ли они консенсуса.

В противоположность им, природную смуглость Элис Тирни подчеркивали белые платье и аксессуары — она выглядела в них целомудренно-чистой и почти ослепительной. Казалось, Элис сознавала, что природные данные не позволяют ей соперничать с предшественницами, и намеренно избрала тактику простоты.

Но если изощренность Одри и Марши и сознательная безыскусность Элис были рассчитаны на пробуждение старых страстей в либидо Бенедикта, то глаза Эллери не замечали эффекта. По крайней мере внешне Джонни оставался столь же безучастным к их чарам, как евнух. Доказательством презрения к дамскому трио могла служить одежда Бенедикта. Можно было ожидать, что миллионер, такой придирчивый к облачению своих женщин, появится в смокинге, но, в отличие от Марша, Бенедикт надел обычный коричневый костюм — словно, будучи Джонни-Би, он мог позволить себе пренебрегать условностями, требуемыми от бывших жен. Это заставило Эллери увидеть старого друга в новом свете.

Подслушивая, Эллери не испытывал угрызений совести — с ним никогда этого не случалось, если было возбуждено его любопытство. Впрочем, он рекомендовал подобное не в качестве общей практики, а только — как и при установлении подслушивающих устройств — экспертам, служащим правосудию, к коим считал вправе относить и себя.

Насколько мог понять Эллери, они говорили о «новом завещании», которое Бенедикт поручил Маршу составить для него «завтра». Очевидно, он не сообщил бывшим миссис Бенедикт о рукописном документе, который подписал в присутствии Квинов в четверг вечером и который в данный момент лежал в кармане инспектора.

— Но это форменное мошенничество! — заявила Одри Уэстон.

— Мошенничество? — Рыжеволосая дама из Лас-Вегаса от души крепко выругалась. — Это просто убийство!

Элис Тирни выглядела расстроенной.

— Знаешь, Марша, твоя вульгарность удручающе неоригинальна, — сказал Эл Марш, стоя у бара и наливая себе выпивку. — Хотя признаю, она сразу дает людям понять, чего можно от тебя ожидать.

— Хочешь, чтобы я прямо сейчас прочла тебе персональную лекцию, Эл?

— Боже упаси, дорогая. — Он быстро выпил.

Эллери прижался к стволу кизилового дерева. Мошенничество? Убийство? Но потом он решил, что это гипербола.