– Не глупите, Эфсееф! Ви не на народним факультете! Что за манеры. За границей би вас давно… – Тут профессор Гольц слегка осекся и уже ласковей добавил: – Да и у нас тоже за такие манеры по головке не гладят.

– Разве только иногда, утюгом, – как-то рассеянно и почти про себя добавил я.

– Вам дали! Вам дали как подающему… Вернее, как подававшему надежды! Я не хотел этого говорить, но этот студент сам меня вынуждает! – Силантий мягко склонился в сторону Дафнии Львовны.

– Минуточку, товарищи! – твердо прекратил этот словесный интеллигентский перепляс Платон Зимовейский. – У вас, грэжданин, – он заглянул в загодя приготовленный и согнутый пополам листок, – грэжданин Евсеев не оплачено за общежитие. Это бэзобразие.

– Я заплачу! За один же месяц только. За сентябрь…

– Сентябрь уже кончился. Кончилось и наше терпение. Обшежитие положено оплачивать до пятнадцатого числа текущего месяца, – сказал, как приговорил, Зимовейский.

– Я сейчас же пойду и заплачу, – решительно и уверенно, все еще думая, что недоразумение можно уладить, заговорил я и даже сделал движение к выходу, не забыв поудобней устроить за спиной отнимаемого Витачека.

– Поздно, товарищ Зайцев, – неизвестно к кому обращаясь, сказал похожий на симпатичную, но постоянно раздражаемую глупыми детьми обезьянку профессор Гольц и хохотнул в галстук.

Никто, однако, его раздраженной веселости не разделил.

– С сегодняшнего дня вы… – заместитель проректора в очередной раз заглянул в согнутый пополам листок, – вы, Борислав Тимофеевич, выселяетесь из общежития, расположенного по адресу: улица Луноходная, дом 2. Вот вам приказ. Он уже подписан ректором.

– Да, да, я в курсе! Луноходная улица! Выставка достижений народних промыслов, так кажется это место называется? – теперь уже широко и дружески улыбнулся профессор Гольц. При этом явного обезьянства в нем стало меньше, и волосатые гольцевские пальцы с квадратными подушечками перестали меня пугать.

– Куда же я пойду? Квартиры в Москве у меня нет…

– Ну, вы, кажется, место себе уже нашли, – стараясь сделать лицо неподкупным и одновременно интеллигентно-приятным, сказала Дафния Львовна и сняла свои дымчатые очки. – Там, в этом месте, вы свое образова-ни-е, видимо, уже и продолжите.

– Погодите, а технический зачет? Как же я сдам его без скрипки, да еще ночуя черт знает где?

– Да, технический зачет через неделю! – строго отчеканил Силантий. – Что ж, готовьтесь, сдавайте. Мы подойдем объективно, не правда ли, Маний Мануйлович?

– О да, именно! – Профессор Гольц с живым интересом глянул на Силантия. – А на какой же скрипке он будет играть?

– Не знаю, – сказал Силантий и побагровел. – Он сам должен это знать! Это не наше дело – заниматься подбором инструментов. У него должна быть своя, понимаете, своя скрипка!

– Да-да. Я очень, очень понимаю! Своя – значит своя. – Профессор Гольц сочувственно вздохнул. – И все же…

Я стоял, как дубина, потому что все никак не мог пережить одновременности трех ударов: отъема скрипки, выселения из общежития и какого-то непонятного поражения в слабо ощущаемых мной правах личности. Не то чтобы я об этих правах слишком задумывался. Нет! Но мне было горько и гадко: из-за какой-то неуплаты меня сильно понизили в статусе, и вокруг этого понижения стал расти ком осенней пыли, страха, обид…

Кое-как собрав мысли и поправив за спиной верного Витачека, я тихо выпалил:

– Мне кажется… мне… Такие вопросы в одну минуту не решают!

– Почему же в одну минуту? – Профессор Гольц, остававшийся единственным весельчаком в нашей занудной компании, включая сюда и не подымавшую глаз то ли от срама, то ли от насморка секретаря Зою Ильиничну, кокетливо распрямился. – Почему в одну минуту? Вот докладная вашего преподавателя, в которой еще очень, очень давно… Так, Силантий Сидорович?.. было указано: «… Не уделяет должного внимания скрипичной технике… Не использует всех возможностей коллекционного инструмента». Я как прочел сегодня утром, так и обмер! Ви представляете? Не использует возможностей! Но… не использовать всех возможностей – недопустимо. Однако есть… и в этом я соглашусь с мосье Дулебиным… – В голосе профессора послышалась легкая ненависть по отношению к старшему преподавателю. – Да, мосье Дулебиным. Есть люди, которые по достоинству оценят инструмент Витачека…

Тут в голове моей повернулся какой-то винтик. Я со страхом вдруг понял: вот оно, вчерашнее предложение бузукиста-балалаечника! Через меня это предложение «не прохиляло». Значит, попытаются добыть скрипку через кого-то другого… Хотя нет, не может быть!

Я попытался поймать взгляд старшего преподавателя Дулебина или, на худой конец, взгляд профессора Гольца.

Но они смотрели мимо меня, смотрели вдаль и вперед! Они оценивали достижения кафедры с иных, недоступных мне точек зрения. И меня в этих светлых вспышках дулебинско-гольцевского зрения, конечно же, не было!

Старший преподаватель нетерпеливо дрогнул щечкой – одной, потом другой: пора было кончать.

Тут я некстати улыбнулся. Улыбнулся, потому что про себя опять назвал Силантия «старшим вiкладачом».

Причиной улыбки был сам Силантий Сидорович.

Недели три назад, вызвав меня с истмата в класс по специальности, он закинул ногу на ногу и осведомился, хорошо ли я знаю украинский язык. Получив утвердительный ответ, Силантий сразу перескочил на другое: стал возбужденно говорить о том, как много я «успел» и что Концерт № 4 Моцарта и два каприса Паганини (4-й и 20-й) в моем исполнении должны, без сомнения, понравиться на кафедре. Подавая на прощанье руку, Силантий между прочим спросил:

– Да, а что такое по-украински «вiкладач»?

– «Старший вiкладач» или просто «вiкладач»?

– А тут есть разница? – вдруг испугался Дулебин.

– Разницы почти нет… – Я хотел уже в духе институтского юмора добавить: «Если закладывает старший преподаватель – это пустяки, а если просто преподаватель – то это, конечно, непорядок». Однако сдержался и уже без всякого юмора пояснил: – «Вiкладач» – это по-украински преподаватель…

Тут я очнулся и стряхнул с себя воспоминания, потому что услыхал свое любимое слово: «приемчик».

Слово это было обожаемо и профессором Гольцем.

– …Приемчики у Эфсеефа в прошлом году были ничего себе, – сказал он явно невпопад. – Я помню его игру на кафедре. Очень, очень ничего!

– В прошлом году – да, ничего. А в этом – ни к черту не годятся! – приходя в негодование от профессорских воспоминаний, отрезал Дулебин. – Абсолютно в этом году приемы не шлифует.

– Да я одни только гаммы и играю…

– Вот-вот! А Давид Федорович Ойстрах мне всегда советовал на пьесках сложности отрабатывать. На пьес-ках! Понимаете? Здесь вы маху дали! – радостно сообщил профессор Гольц.

– То, что вы получили пятерку на вступительных экзаменах и отлично сдали за первый курс, было давно и неправда. А сейчас… Прошло полтора года! Чем вы в последний месяц занимаетесь? Ваш вопрос – вот у нас уже где! – нежно чиркнул себя пальцем по горлу Силантий.

– Да. И вопрос этот поставлен не нами!

– Маний Мануйлович… – ласково зашипела Дафния-декан. – Вас же просили, вас же умоляли!

– Не затрудняйтесь, Дафния Львовна! Нами, не нами… Кого это, как теперь говорят, колышет? Главное, что вопрос поставлен. И он будет стоять, пока не будет разрешен: сдайте, грэжданин, скрипку, вас уже ждут в инструментарии. И заберите вещи из студенческого общежития. – Самый решительный, зам проректора по хозяйственной части рубанул ребром ладошки по столу.

– Да! Сдайте и заберите! Заберите и сдайте! – обрадовался точно найденной формуле профессор Гольц, но тут же под перекрестными взглядами декана и проректора затих.

– Ну тогда вопрос, кажется, исчерпан, и… – начал Силантий.

– Ну и сидите здесь со своим вопросом! – Я развернулся и, не прощаясь, вышел.

Уходя из деканата, за спиной я слышал: «Нет, действительно…», «Это ж надо…», «Провинциальное хамло», «Романчики вместо учебы крутит…», «Ах, оставьте, Бога ради, Маний Мануйлович! При чем тут романчики!..», «Нет, не скажите, Дафния Львовна, в романчиках вся суть!»