Солдаты постояли, вспоминая мед детства, у двух Петров он был слаще, и пошли к той убогой хате.

День был зеленым. Бывают дни голубые. Бывают желтые...

Зеленым, с отчетливой нотой осени. Охряный и краплачный стеклярус. И розовый. У художника Крымова есть это охряно-розовое сияние. У него осень даже в снежных опарах зимы.

Сильно побитая под Варшавой Васькина танковая армия оттянулась в Западную Белоруссию, под город Ковель. В природе еще все было сочным и мощным. Громадные подсолнухи поднимались над изгородями. Соломенные крыши казались завершиями скирд. Жито и ячмень еще кланялись барину-ветру. Ни клевер, ни лен еще не были убраны. Убран был только горох.

А под Варшавой поля были голые. Снопы составлены в суслоны, и в этих суслонах кое-где прятались наши раненые солдаты. Скольких тогда наших солдат спасли под Варшавой крестьяне. Или там все же теплее? Или там раньше жито скосили, предусмотрев наступление? Ни танки, ни пехота с житом не церемонятся. И не напрасны были эти приготовления. Васькина армия оставила под Варшавой на скошенных полях свою технику.

Здесь, под Ковелем, армия укомплектовывалась. А Васькину мотострелковую бригаду, особо Васькину разведроту, хоть и сильно повыбитую, отрядили в распоряжение контрразведки. Должна была Васькина рота участвовать в операции по прочесыванию леса. Ловили здесь бульбовского атамана по кличке Лысый. Говорили — на одной ноге у него сапог хромовый, на другой ноге галоша. А любовница у него учительница.

А сейчас стоял Васька Егоров и два его товарища, два Петра — Петр Рыжий и Петр Ражий, перед неказистой хатой с тусклыми окнами и белесой от дождя дверью. Намеревались они купить у хозяев меду, настоявшегося в бортях.

Васька Егоров постучал, подергал ручку. Не услышав ответа, открыл дверь, чтобы спросить громко — есть кто дома? И как в лесу в паутину, так воткнулся он лицом в липкую массу воздуха, в запах вареной картошки, потных немытых тел и тугое жужжание.

Воздух в избе от пола до потолка жужжал и дрожал. "Мухи, — сказал себе Васька. — Тысячи мух..."

Мухи ударили ему в щеки, в лоб, в грудь, в губы. Они залетали в рот. С воздухом затягивались в ноздри.

Отплевываясь, Васька все же вошел в избу. Ему было ясно — должен войти. Должен спасти людей. Но где-то рядом, не касаясь его, но заплетая его в кокон, жужжал ужас.

Прикрыв лицо руками, Васька пробрался к окну. Толкнул раму. Мухи потекли в небо. Тысячи мух. Сквозняк выносил их, как дым из трубы. Васька подумал — может быть, мухи живут в тех ульях? Какая-то была связь...

На земляном полу лежали люди, прикрытые полосатыми половиками. У печи с ковшом в руке сидела старуха, черная и костлявая, похожая на крестьянку, только что кричавшую на них. У старухиных ног стояло ведро с водой, почти пустое. Лежала девушка, вся в красных пятнах, в точечках сыпи.

Девушка была не просто красива, мила или там симпатична, — она была красива до жути, до оторопи. Темные брови дугой. Белые, чуть голубоватые подбровья. На два пальца ресницы. Белый прямой нос. И пухлые детские губы, еще не отвердевшие, еще розовые.

Старуха задела ковшиком по ведру, обронила его на пол. Черные губы выдохнули:

— Тиф-ф...

— Что? — прошептал Васька.

Руки людей, в основном мужиков, выпростанные из-под ряднин, дымились, как головни. На девушке пятна и сыпь стали пламенем.

— Тиф-ф... — повторила старуха.

Васька почувствовал снова, что рот его полон мух. Он сплюнул, закашлялся, опасаясь глотнуть. Старуха подняла ковшик с пола, зачерпнула воды и протянула ему. Он заслонился от ковшика, словно в нем была кислота. И выскочил.

Петры стояли на траве, уделанной птичьим пометом, а птицы — ни куриц, ни гусей, ни уток — не было. И собаки в деревне не лаяли.

— Зачем поперся окно открывать? — спросили Петры. — Ты что, бешеный? Видно же — тиф. Девушка вся горит.

— При тифе свежий воздух нужен, — сказал Васька. — Странно все же. Собаки не лают. И эти тифозные мужики...

— Может, их сюда свезли со всей округи. Бегом в медсанбат! Пусть сюда мчат со своей карболкой. — Это тоже Васька сказал.

— А ты что, не с нами? — спросили Петры.

— Я впереди вас.

Где стоял медсанбат, они уже знали. Васька ходил туда перевязывать ногу. Наступил на стекло ранним утром, выскочив босиком на росу. Теперь хромал. Бежал вприскочку, опираясь на свежую, пачкающую руки вересовую палку.

— Гад буду, бульбовцы, — кричал он.

— Побоятся в тифозной хате лежать, — возражали Петры.

— Тифозные бульбовцы. Это у них тифозный барак. А мы, идиоты, без автоматов гуляем. А сколько мух! — Васька плевался. Ему казалось, что мухи спрятались у него во рту и возятся там.

— Мухи чистоплотные, — сказал Петр Рыжий. — Замечал, они всегда чистят лапки. И передние, и задние.

— На говне посидят, на сахаре лапки почистят, — добавил Петр Ражий.

Васька замахнулся на них палкой. Они разбежались в разные стороны, длинные и тихие, как тень от маятника. И заржали. Длинно, похоже на паровозный гудок в далеком тоннеле, длинно и сипло.

Медсанбат стоял на горе, то ли в старых казармах, то ли в монастыре. С горы была видна деревня, где лежали тифозные люди и над ними жужжали мухи, где рядышком, в огороде, стояли такие старинные ульи.

Ваське показалось, что все тут ненастоящее: и лес, и деревня, и небо. Как макет, собранный кропотливым умельцем в бутылке. Все за стеклом. А в бутылку ту скипидар налит — он вместо воздуха. Настоящее было там, под Варшавой, а тут понарошке все, как в игре.

— Тиф, — сказал главврачу.

— Нету тут тифа, — сказал главврач.

— Как же нету? В хате. Девушка. Старуха. Жар. Краснота. Так и горит, как кумач. Сыпь точечками. А мухи! Дайте мне спирту рот сполоснуть. Мухи в рот залетели.

Спирту Ваське дали и двум Петрам поднесли. Васька действительно рот сполоснул и выплюнул. Петры выпили, занюхали яблоком. У них яблоко было в кармане.

Главврач послал с Васькой джип, набитый медицинским народом с карболкой и швабрами.

— Лучше хату спалить, — говорили Петры. — Когда тиф — надо огнем. Хата была пустая. Ни старухи, ни девушки, ни мужиков. Ничего в ней не стало. Ни стола, ни стула, ни половиков, ни ковшика. Голый земляной пол.

— Но было же, — говорил Васька майору-смерш.

— Было, — говорили Петры. — Девушка вся в огне. Брови черные. Груди белые. И пунцовые пятна.

— Это они малиной, — объяснил майор буднично. — Наляпают малины на тело, вот тебе и алые пятна, и сыпь. Испытанный способ. Ребята в пионерлагере таким образом себе скарлатину делают. Главное тут испуг. И невежество. Кто же нагнется рассмотреть, настоящая сыпь или малина наляпанная. Вот и ушли. Наверно, сам Лысый был. Этот приемчик и на немцев действовал безотказно. А мухи здесь в каждой хате. Полесье. Родина мух.

Майор-смерш беседовал с ними в роте. На полянке у кухни. Васька разглядывал его толстую рыхлую шею, мягкие плечи и мясистый потный лоб. И майор Ваську разглядывал. Косил на забинтованную Васькину ногу.

И говорил:

— Егоров, у меня вестовой заболел, в госпиталь увезли. Придешь ко мне завтра с утра. Завтра все здоровые пойдут на прочесывание. На черта Лысого. А ты ко мне вестовым.

Оба Петра ляжками задрожали от внутреннего смеха.

— Я вестовым не умею, — сказал Васька.

— А чего тут уметь? На завтрак я что-нибудь перехвачу. А ты мне за обедом сбегаешь, в офицерскую столовую. Обещали гуся жареного. Самогонки раздобудешь. На вечер. Вечером будет повод самогонки выпить. Или мы поймаем Лысого, или не поймаем. И ужин принесешь. Овощей постарайся у населения. Я, Егоров, овощи люблю.

— Товарищ майор, я лучше на гауптвахту.

— Это, Егоров, потом, это успеешь. Будет зависеть от твоей службы. Простого режима или строгого — какого заслужишь.

Майор-смерш не был ни вредным, ни страшным. Был он толстый и как бы скрипучий, как кочан. Простой, но хитрый.