Потом мир наполнился грохотом. Стреляли рядом, ухали разрывы. Стреляли долго, может быть день и ночь, она не помнит – но никто не пришел покормить ее баландой и брезгливо облить холодной мутной водой из ведра. Она сидела на своём грязном матрасе, поближе к стене и подальше от зловонного выгребного ведра у двери, и тряслась от страха…

Сильные удары в дверь, выстрелы и звон отлетевшего снаружи амбарного замка, жестокое, суровое, непривычно светлое и почти бритое лицо мужчины в незнакомой военной форме под толстым, тяжёлым шлемом с огромными тёмными очками над головой в передней части Мужчина пахнул пороховой гарью, дымом, скисшим уже слегка, но явно свежим потом и крепкими сигаретами.

Он присел напротив нее на пол, положив на бёдра диковинный автомат, и закурил. Она не понимала его вопросов – язык был резким, голос гулким, слова и фразы – отрывистыми. Откуда-то из глубины памяти еще о той, далёкой жизни вдруг пришел ответ – немец.

Военный встал, поднял ее за руку, непривычно мягко, человечно, и прикрыв своим телом от брызжущих осколков и рикошета, несколькими выстрелами разбил кольцо, к которому была прикована её цепь.

Потом перевесил автомат подмышку, и бережно поддерживая её, помогая переступать через многочисленные трупы в коридорах бункера, не давая поскользнуться босыми, изъеденными струпьями ногами на кучах металлических гильз, вывел на свет.

Свет больно ударил в глаза, кровавая пелена спала, наступила чернота.

Следующее видение было кошмаром, которого он, став Айдой, почему-то не испугался. Поляна вокруг обугленного входа в бункер была завалена трупами в такой же форме, как у вынесшего её бойца. Несколько раненых, лёжа и сидя у стены бункера, стонали или что-то говорили в бреду. Победившие бойцы прохаживались по поляне, собирая оружие и предметы снаряжения с трупов, вынимая документы.

Неожиданно возникло оживление – из бункера выволокли несколько визжавших и упиравшихся существ, людьми назвать которых Айда не смогла бы. Её мучителей.

Они визжали что-то на русском и украинском языках, матерились, тыкали в неё пальцем – но слушать их никому не было интересно. Вдруг Айда узнала того, который встречал её у опушки – здоровенный лысый белокожий брюнет с большой черной бородой и злыми, колючими черными глазами. Она подняла руку и указала на него военным. Языковой барьер явно не помешал им понять, кто перед ними – мучитель и хозяин девушки. Один из военных, спокойно сидевший и протиравший автомат, встал и подошел к тройке пленных, что-то коротко скомандовав. Двух пленников отвели в сторону догоравшего бронетранспортёра, поставили на колени и выстрелили им в спины сзади, видение чётко передало, как, словно в замедленной съёмке, из их животов вырвались фонтанчики крови. Айда запомнила их истошные крики боли, которые раздавались еще долгие минуты пока они, корчась, умирали в траве. Военные не обращали на них внимание. Все смотрели на пленного вожака, злобно что-то бормотавшего на гортанном языке.

Когда крики умирающих на поляне стихли, офицер снова коротко что-то скомандовал, и двое солдат, ловко подхватив пленника под руки, оттащили его к входу в бункер. Там, коротко ударив его несколько раз по спине прикладом, подняв ему руки, они пристегнули его наручниками к ржавой металлической скобе над входом, и, расстегнув ему ремень военных камуфлированных штанов, один из офицеров большим ножом с зазубринами резким движением разрезал брюки.

Айда с ужасом смотрела на «хобот» этого мерзавца, который ей чаще всех приходилось ублажать. Необычайно большой, с постоянными неприятными выделениями, он стал для нее самым страшным кошмаром.

Во сне, став Айдой, я почувствовал невыносимую, переполняющую огнем, жгучую ненависть к этому мерзавцу и к части его мерзкого тела, которая стала символом моих – Айды – мучений. Словно в замедленной съемке я видел, как, преодолев слабость и встав, приближаюсь к мучителю, и, выхватив у не оказавшего сопротивления военного огромный нож с пояса, безжалостно отделяю обрубок от мохнатых мудей мерзавца, наслаждаясь его безумным испугом в глазах, истошным криком и судорогами, струйками тёмной крови…

Ненависть отпустила. Мерзавец жутко, по-животному орал, корчась и глядя то на свой сжавшийся в траве, побелевший обрубок, то на ту, кто это с ним сотворила. Он кричал очень долго, даже когда наскоро поев мы уходили куда-то в свете вечернего солнца. Военные несли меня на сделанных на месте носилках, одев и накормив вкусной, чистой едой и вколов какие-то лекарства. Память запечатлела видение издалека: как какие-то небольшие существа стайкой подскакали к истошно орущему изуверу, и разом набросились на него. Усилившийся было истошный крик превратился в хрипы и затих. Стало спокойно и светло на душе, а потом снова всё покрылось мраком.

Следующее видение тоже было кошмаром. Шёл короткий, но кровавый бой. Носилки с Айдой упали, её завалили тяжелые тела нагруженных снаряжением и оружием бойцов, несших её. Бойцы умерли мгновенно, их тела были тяжелы и обмякли, на глаза Айде текла густая, смешанная с чем-то студенистым кровь. Она силилась подняться, пошевелиться, но, очевидно, действие лекарств еще не кончилось, и сил не было даже поднять руку. Снова пришла чернота, я почувствовал, что умираю, и резко вздернулся, не сразу поняв, где нахожусь.

Холодный пот заливал мне глаза, и только стерев его, я понял, что нахожусь в палатке, полог которой распахнут навстречу утреннему солнцу, светящему сквозь вечные облака и мелкий моросящий дождь.

Рыбака я нашел в Баре, в оружейной комнате, где каждый желающий мог разложить своё снаряжение, смазать и почистить его на огромном, общем для всех железном столе. Он молча показал мне на целлофановый мешок с гильзами и составляющими для патронов, потом рукой указал на зарядную машинку на одном из стеллажей. Я также молча принялся снаряжать патроны усиленными на четверть навесками пороха и тяжёлыми самодельными пулями – вертушками, похожими на охотничьи жаканы. Пуль было всего двадцать штук, потом, найдя в свете керосиновых ламп на одном из стеллажей горелку, брусок свинца и дроболейку, я, наполнив ее водой, отлил, а потом прогнал через жернова картечи. Я чувствовал голод – уже явно было время обедать, о чем шумно напоминали друг другу с утра принимавшие водку сталкеры, но дед не спешил, тщательно вычистив свой невесть откуда взявшийся, добела затёртый старинный МП-40, в простонародье именуемый Шмайссером. Я помнил такие – с ними немецкие солдаты отважно прочёсывали леса на оккупированных территориях в старых советских фильмах, красиво погибая от выстрелов партизанских обрезов и винтовок.

Дед, однако, не спеша выщелкал из четырех магазинов все патроны и, тщательно осмотрев и смазав каждый, снарядил их обратно, разобрав автомат, тщательно осмотрел и смазал все его детали, не жалея синтетического моторного масла из стоявшей для всех канистры.

Вынул большой, как палаш, военный нож, смазал его и тщательно протёр, потом так же неспешно проверил каждый элемент своего нехитрого снаряжения. Открыв бумажные пачки запасных патронов, тщательно их осмотрел и смазал маслом, сложил в целлофановые пакеты, отсчитав в столько, сколько требовалось для одной обоймы автомата. Потом вынул из рюкзака хорошо сохранившийся парабеллум, и проделал все операции с ним, снарядив две обоймы патронами. На мой немой вопрос он ответил коротко, но с душой:

–Из схрона немецких диверсантов, времён Второй Мировой войны. Разрывные пули. И оружие очень надежное.

Я ни на минуту не усомнился в его словах.

Примерно через два часа, так и не поев, мы шагали в сторону опушки леса, на Запад, к Периметру. Отойдя примерно на километр, дед снял рюкзак и уселся на пенёк. Вынул из рюкзака несколько старых и сильно помятых стальных тарелок.

Я догадался, что он хочет предложить мне использовать их как мишени, и был в чем-то прав. Быстро зарядив двустволку картечными патронами, которых я наделал аж сто штук, я хотел было подойти к деду но тут он начал свой редкий, но поучительный монолог.