Раз Хельге спросил ее, здорова ли она.

– Здорова? Конечно, я здорова. Почему вы спрашиваете? – Право, не знаю… но мне кажется, что в последнее время вы как-то притихли, фрекен Винге.

Она только что зажгла лампу, и он заметил, что она слегка покраснела.

– Очень может быть, – сказала она, – что мне придется скоро уехать домой. У моей сестры воспаление легких, а мама совсем одна. – С минуту она помолчала, а потом прибавила: – Вот потому-то я, пожалуй, и взгрустнула немного. Мне очень не хотелось бы уезжать отсюда… хотелось бы провести здесь, по крайней мере, весну.

Она взяла свою работу и села.

Хельге задумался о том, не жаль ли ей расстаться с Гуннаром Хеггеном; он никак не мог разобраться в их отношениях. К тому же Хельге слышал, что Хегген, обладавший влюбчивым сердцем, был сильно увлечен одной молодой датчанкой, состоявшей в качестве сестры милосердия при одной старой больной даме, которая на некоторое время приехала в Рим.

Хельге опять украдкой взглянул на Йенни. Больше всего его озадачивал ее румянец. Почему она вспыхнула? Это как-то было совсем необычно для нее.

В этот вечер Франциска возвратилась домой прежде, чем он ушел. С Рождества он мало видел ее, но он все-таки заметил, что она к нему совершенно равнодушна. Не могло быть и речи больше о каких-нибудь капризах с ее стороны, она не притворялась, она просто не замечала других людей. Видно было, что ее всецело поглощает какая-то мысль. Иногда она ходила точно во сне.

Несмотря на это, Хельге продолжал видеться с Йенни и в траттории, где она обыкновенно обедала, и в ее собственной комнате. Он сам не отдавал себе отчета, зачем он это делает. Для него просто стало потребностью видеть ее.

Однажды вечером Йенни вошла в комнату Франциски, чтобы взять бутылку со скипидаром. Франциска имела обыкновение брать у Йенни все, что ей было нужно, но никогда ничего не возвращала. Йенни остановилась в испуге посреди комнаты. Ческа лежала на кровати и глухо рыдала в подушки. По-видимому, она тихо прокралась к себе в комнату, так как Йенни не слышала, когда она пришла.

– Милая… что с тобой? Ты больна?

– Нет… Ах, уйди, Йенни, уйди, милая… Нет, нет, я ничего не скажу, я знаю, что ты скажешь, что я сама виновата во всем.

Йенни поняла, что лучше с нею пока не разговаривать, что это ни к чему не приведет. Но когда пришло время пить чай, она подошла к двери и позвала Франциску. Та поблагодарила и ответила, что ей ничего не надо.

Поздно вечером, когда Йенни уже лежала в постели с книгой в руках, Ческа вдруг вошла к ней в ночной рубашке. Лицо у нее было красное и распухло от слез.

– Можно мне прилечь к тебе, Йенни?… Я не могу уже больше оставаться одна.

Йенни подвинулась и дала место подруге. Ей не очень-то нравилась привычка Франциски приходить к ней и ложиться в ее постель, когда у той бывало слишком тяжело на сердце, но у нее не хватало духу отказывать ей в этом маленьком утешении.

– Нет, нет, читай, Йенни… Я не буду мешать тебе… Я буду лежать совсем тихо вот тут, у стенки.

Йенни притворилась, будто читает. Время от времени Франциска тяжело и прерывисто вздыхала, как вздыхают дети после сильного плача. Наконец Йенни спросила:

– Погасить лампу или лучше оставить ее гореть?

– Нет, лучше погаси.

В темноте Франциска обхватила шею Йенни руками и с новым приступом слез рассказала ей, что она опять ходила гулять в Кампанью с Иеррильдом. Он поцеловал ее. Сперва она ограничилась тем, что слегка побранила его, потому что думала, что это была глупая шутка с его стороны. Но потом он стал таким противным, что она рассердилась.

– А потом он стал требовать, чтобы я пошла с ним в гостиницу ночевать. Он говорил об этом так спокойно, словно приглашал меня зайти в кондитерскую. Я пришла в ярость, тогда и он разозлился. И вот он наговорил мне таких гнусностей, таких… – С минуту она молчала, все ее тело дрожало, словно в лихорадке. – И потом он сказал… ты понимаешь… про Ханса… что Ханс все рассказал ему, когда показывал мою фотографию… так что Иеррильд подумал… ты понимаешь, Йенни… – Франциска крепче прижалась к Йенни. – Нет, теперь я уже покончу с этим… я перестану наконец любить этого негодяя… Ну, само собою разумеется, Ханс не сказал моей фамилии, – прибавила она, немного помолчав, – и он не мог предположить, что Иеррильд встретит меня. Или узнает меня по фотографии, на которой я снята в восемнадцать лет.

Семнадцатого января был день рождения Йенни. Она и Франциска решили отпраздновать этот день в компании и пригласить несколько человек в маленькую остерию на Виа Анниа Нуова. Они пригласили Алина, Хеггена, Грама и фрекен Пальм, молодую датчанку, сестру милосердия.

Все маленькое общество вышло из трамвая и попарно пошло по белому шоссе, ярко освещенному солнцем. В воздухе уже пахло весной. Бурая Кампанья уже окрасилась в серо-зеленоватый цвет. Маленькие полевые цветочки, которые едва-едва цвели зимою, теперь набрались новых сил и цвели во множестве. Зелень на кустах становилась заметно гуще и темнее.

Жаворонки издавали свои серебристые трели где-то высоко в голубом воздухе. От земли шли теплые испарения, над городом повисла легкая дымка. Сквозь стройные своды акведуков виднелись Альбанские горы с белыми селениями, покрытыми фиолетовой дымкой.

Йенни и Грам шли впереди. Грам нес светло-серый плащ Йенни. Она сияла красотой в своем черном шелковом платье. До сих пор Грам всегда видел ее в сером платье или в костюме с блузками. Сегодня же ему казалось, что с ним рядом идет совсем незнакомая женщина. Ее фигура, обтянутая черным шелком, казалась стройнее; на груди был четырехугольный вырез, цвет лица казался еще ослепительнее, а волосы сверкали золотом, на ней была черная шляпа с большими полями, которую Хельге видел уже раньше, но на которую он не обратил внимания. Этот туалет дополняло ожерелье из розовых кораллов, которое выглядело особенно эффектно, благодаря черному платью.

Они обедали под открытым небом. Тень от виноградной шпалеры, лишенной еще листьев, падала на белую скатерть в виде мелкого узора. Фрекен Пальм и Хегген украсили стол полевыми цветами, и из-за этого макароны слишком разварились, так как пришлось дожидаться, пока они ходили за цветами. Кушанья были прекрасные, вино превосходное, а фрукты Ческа выбрала в городе и взяла с собой, и кофе также, – она уверяла, что кофе необходимо варить самим, иначе он не будет вкусный.

После обеда Хегген и фрекен Пальм пошли осматривать осколки рельефов и надписей, найденных при раскопках тут поблизости и вделанных в стены дома. Алин остался сидеть за столом и курил, жмурясь на солнце.

Остерия находилась на склоне горы. Грам и Йенни стали наугад карабкаться вверх. Йенни рвала белые цветочки, росшие в буром песке, покрывавшем склон.

– Вот этих цветов множество на Монте-Тестаччио. Вы бывали там, Грам?

– Несколько раз. Я был там третьего дня и побывал на протестантском кладбище. Камелии там сплошь покрыты цветами. А на старом кладбище я нашел в траве анемоны.

Они взобрались на самый верх и пошли по равнине. Посредине большого поля выделялась груда бесформенных развалин, – туда они и направились. Они непринужденно болтали о том и о сем. Вдруг Хельге сказал:

– Как странно, Йенни… Я так много говорил с вами, и вы разговаривали со мной. А я все-таки совсем не знаю вас. Вот вы стоите там – ах, если бы вы могли сами видеть, как блестят ваши волосы на солнце, они отливают золотом… да, а вы для меня загадка… Это так странно… Думал и ли вы когда-нибудь о том, что вы никогда не видели своего лица? Вы видели только отражение его. А своего лица с закрытыми глазами мы и совсем не видим. Вам не кажется это странным?… Да, сегодня день вашего рождения. Вам исполнилось двадцать восемь лет. Вы, должно быть, очень радуетесь этому? Ведь вы находите, что каждый прожитый год представляет собой известную ценность и не пропадает даром.

– Нет, я не совсем так говорила. Я только утверждала, что в первые двадцать пять лет надо часто выдерживать борьбу, так что приходится радоваться, когда это остается позади…