Комиссар между тем продолжал:
– Индуканы на всю Галактику прославились своей мудростью – и им доверили юриспруденцию. Кариоги у себя на планете веками развивали логику – они теперь эксперты по науке. Ристрояне ведают торговлей, мхары – всегалактические социологи… А мы кто? Криминальная Полиция Галактики! Вот уж действительно, в этих делах у нас опыта хоть отбавляй! Сами никак не научимся законы соблюдать, а туда же – других наставляем. Я уж и так, и эдак крутил, всё время получается, что если бы нас совсем не было, то и никакой криминальной полиции не понадобилось бы. И без нас мир был бы гораздо спокойней, уравновешенней, – гармоничней, так сказать… Нет в нашем существовании во Вселенной никакого смысла, и в работе нашей с тобой ничего, кроме сиюминутности и напрасной суеты – нет. Чего молчишь, Полонский? Разве я не прав?
Детектив не то чтобы растерялся. Не родилось ещё в Галактике такое существо, которое заставило бы по-настоящему растеряться Виктора Полонского. Просто ему никогда раньше не приходило в голову оценивать свои действия в таких вселенских масштабах. Он всегда старался работать по совести – ровно настолько, как он эту совесть понимал, – и раздумывать о смысле такой жизни у него не было ни времени, ни особого желания. В философских спорах он всегда чувствовал себя не в своей тарелке, потому что, будучи человеком действия, самым сильным аргументом привык считать наведённый лазерный пистолет.
Поэтому слова, вдруг пришедшие ему в голову, были для него самого полной неожиданностью.
– Гармония, говоришь?… Уравновешенность?… А ты вспомни, сколько раз бывало, что индуканы признавали ситуацию безвыходной, а мы находили выход! Кариоги утверждали, что задача неразрешима, а мы, земляне, нелогичные, бестолковые, – её решали! И ведь работало же! Да, мы несуразные, непредсказуемые, часто ненадёжные, беспокойные, в чём-то даже безумные… Но вот ты говоришь: "Мир без нас". Знаешь, каким я его себе представляю? Этакое многомерное игровое поле, гигантская игра, где все правила давно известны и кто победит – известно тоже. Был когда-то Большой Бэмс, Вселенная завертелась, маятник пошёл. Но с каждым взмахом этот маятник всё тяжелее и тяжелеее, медленнее и медленнее, и когда-нибудь – все это знают! – он совсем остановится. И всё кончится: разум, жизнь, – всё! Игра сыграна, выигравших нет.
Вот такой он, мир без нас. А мы врываемся, что называется, с выпученными глазами в это размеренное мёртвое великолепие, в эту "гармонию", нарушая все правила, все законы. И кто знает, чем теперь всё кончится?
Ты скажешь – тем же. Может быть. Но знаешь, что я думаю? Мы дарим им надежду на бессмертие – кариогам, индуканам, тирхам и всем прочим. Глядя на нас, на то, как беспечно, безалаберно и суматошно мы живём, они начинают сомневаться в собственном конце, в том, что вообще будет конец.
И кто знает – может, именно это и даёт им силы жить дальше и видеть во всём хоть какой-то смысл.
Полонский вышел на улицу. Едва светало, вершины Альп, заснеженные и острые, блистали золотом в первых лучах солнца, которого ещё и видно-то не было. Детектив шагал по тихой полудеревенской улице и чувствовал себя таким усталым и опустошённым, словно только что провернул какое-то сложное и не очень выгодное дело. Он так и не понял до конца, удалось ли ему убедить комиссара, но лицо Альбера Мерсе, сладко спавшего на диване в кабинете, сияло счастливой улыбкой. Полонский усмехнулся, вспомнив писателя.
"Гончие Псы" работали круглосуточно. Детектив взял свой обычный коктейль и уселся в кресло, в котором вчера тосковал Мерсе. Спать, как ни странно, не хотелось. В голову лезли всякие посторонние мысли. Вернётся ли к Майку жена? Нашлась ли сестра Алекса? И много ли выпил огорчённый потерей наследства Валентин Жужало?
В бар вошла женщина, высокая крепкая блондинка лет двадцати пяти с открытым и приветливым лицом. Увидев, что детектив смотрит на неё, она улыбнулась.
Полонский попытался представить, что её нет. Потом – что нет его самого. Ни то, ни другое у него не вышло.