«Молодец Ваня, — думает Антошка, — молодцы ребята, а я вот ничем похвастаться не могу».

«…Народный артист Глиэр написал марш «Красная Армия», композитор Хачатурян создал песню о капитане Гастелло…»

Всё ради победы.

«Женщины овладевают мужскими профессиями…»

Ради победы.

Антошка записывает новости с Родины, завтра о них узнают тысячи шведов.

Ни один диктант в жизни Антошка не писала так старательно и с таким волнением, как этот ночной диктант из Москвы. Диктор закончил. В опустевшем эфире воют глушители.

Подошел Николай Петрович и выключил радио.

— Давай сверять, у меня есть пропуски.

Скрипнула дверь, и послышался звонкий голос Александры Михайловны:

— Ну как, записали?

— Да, Александра Михайловна, вот сейчас сверим.

— Как дела там? — спросила Коллонтай.

— Очень хорошо! — горячо воскликнула Антошка. — Наши под Москвой сбили шестнадцать самолетов. Одесса эвакуирована в полном порядке.

Александра Михайловна помрачнела и взглянула на военного атташе.

Николай Петрович кивнул головой.

— Да, к сожалению, это правда. Бои идут на подступах к Москве. Наши оставили Одессу. Немцы усилили натиск.

И Антошка поняла, что дела не так уж хороши.

Она видела, что Александра Михайловна и Николай Петрович очень встревожены тем, что Одесса захвачена немцами и что фронт теперь под самой Москвой.

Николай Петрович сказал, что его машина стоит у подъезда и Антошка может ехать домой, а сводку сверит он сам.

Александра Михайловна поблагодарила Антошку и передала привет маме.

Елизавета Карповна ждала Антошку с ужином. Взглянув на дочь, она поняла, что новости плохие. Забыв об ужине и о сне, они всю ночь говорили о Москве.

Рано утром пришел хозяин дома. Это был уже не тот вежливый господин, который раз в месяц заходил и спрашивал, довольны ли жильцы квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика окон. Он повесил палку на спинку стула, не сняв пальто, сел у стола и положил шляпу на колени. Без всяких предисловии и разговоров о погоде, здоровье он потребовал, чтобы Елизавета Карповна заплатила квартирную плату за полгода вперед.

— Но мы обязаны по договору платить только за месяц вперед, — возразила она.

— А сейчас я требую за полгода вперед.

— Но у меня нет таких денег, я получаю свою зарплату только раз в месяц, — пыталась объяснить Елизавета Карповна.

— Гитлер назначил на седьмое ноября парад своих войск в Москве. Вы скоро перейдете на положение эмигрантов, как эти всякие французы, бельгийцы, поляки. Не могу же я содержать всех эмигрантов! Слишком много их развелось в нашей стране.

Лицо Елизаветы Карповны залила краска гнева.

— Мы оставим вашу квартиру! — сказала она и встала, давая понять, что разговор окончен и хозяин может уходить.

— Вы не дождетесь победы Гитлера, и никакого фашистского парада на Красной площади не будет! — выкрикнула Антошка, глядя злющими глазами на упитанное лицо шведа.

— Мин готт! — вскочил как ужаленный господин Графстрем. — Вы слишком плохо воспитаны, фрекен, вы не умеете разговаривать со старшими.

Антошка взглянула на мать, готовая отразить ее упреки, но Елизавета Карповна подтвердила:

— Господин Графстрем напрасно надеется на победу Гитлера. Моя дочь права…

И через неделю Антошка с мамой переехали на новую квартиру в большом доме, где жило много иностранцев.

Антошке понравилось новое обиталище. Это была почти игрушечная квартира. В комнате помещались диван-кровать, кресло-кровать, стол и несколько стульев. Продолговатая кухня разделялась раздвижной стеклянной перегородкой: в одной части плита, раковина для мытья посуды и стенной шкаф, за перегородкой стол и четыре стула — эта часть заменяла им столовую, или, по-шведски, «матрум». В передней большой стенной шкаф и напротив маленькая душевая комната. Два окна квартиры выходили во двор.

Мама теперь работает с утра до ночи: утром в школе, затем она отправляется на практику в клинику, а вечером — в пресс-бюро. Антошка ведет все домашнее хозяйство и заведует продовольственными карточками. Карточек много, они похожи на крохотные почтовые марки, и их легко потерять. Хлеба выдают двести граммов в день на человека, мяса — четыреста граммов в месяц и на каждое яйцо отдельная карточка, карточки надо беречь, продукты экономить и умудряться каждый день готовить завтрак, обед и ужин.

Продавщицы в магазинах уже не те. Когда продавали без карточек, все были ласковые и очень вежливые, а сейчас уговаривать покупателя не надо: каждый выкупит все продукты по карточкам. И продавщицы перестали улыбаться. А может быть, не улыбаются потому, что боятся войны? Все в Швеции сейчас боятся войны.

Сегодня на обед запеканка из картошки с рыбой и кисель из ревеня. Кисель кислый-прекислый, но мама сказала, чтобы Антошка не вздумала роскошествовать, иначе вторую половину месяца будут сидеть без сахара.

Антошка приготовила обед, выключила газ, разлила прозрачный, с зелеными и розовыми прожилками кисель в мисочки, протерла мокрой шваброй линолеум на кухне.

Все дела сделаны. Читать? Нет, не хочется. Вот если бы погулять…

Она подошла к окну и выглянула во двор.

Освещенный солнцем большой квадратный двор жил своей жизнью. С трех сторон высятся жилые корпуса с многочисленными балконами, затянутыми полосатыми яркими тентами, за аркой — заросли тополей и лип, сбегающих от двора вниз по откосу, к железной дороге, по которой день и ночь проносятся поезда. Деревья стоят еще совсем прозрачные, покрытые, как росой, яркими блестящими почками.

Если ветер дует в сторону дома, то густой серый дым от паровозов просачивается сквозь ветви деревьев и заполняет двор. Тогда обитатели дома захлопывают окна и форточки, чтобы в квартиры не набивался сладковатый угарный газ.

В теневой стороне двора на зеленых скамеечках под липами сидят старики и старушки, в большой песочнице под весенним солнцем возятся малыши, похожие в своих разноцветных комбинезончиках на маленьких гномов. На асфальтированных дорожках одни девочки прыгают через веревочки, другие — играют в «классы».

Но внимание Антошки занимает один мальчишка. Он каждый день приходит ровно в три часа и, оседлав скамейку, строгает, клеит, что-то прилаживает. Вот он сидит и, прищурив глаз, на вытянутой руке проверяет рогатку. Вот он смахнул в ладонь стружки со скамейки и осторожно, как драгоценность, ссыпал их в бумажный кулек. Вокруг ни сориночки. Антошка покосилась на часы. Через пятнадцать минут, ровно в четыре, он вытащит из кармана бумажный сверток и будет есть бутерброд. Бумажку от бутерброда аккуратно свернет и сунет в карман. Увлеченный работой, мальчик никогда не пропускает время полдника и никогда не забывает привстать и поклониться, если мимо проходит взрослый. Кланялся он смешно, стукаясь подбородком в грудь, и тогда его рыжеватый вихор, прихваченный заколкой, становился на голове дыбом, как пучок соломы.

«Вежливый мальчишка, такой девчонку не обидит. И какой трудяга!» — думает Антошка.

Недалеко от мальчишки сидят две девочки, и обе с увлечением играют в куклы. Они целый день не закрывают рта, но ни разу не улыбнутся. Видно, говорят о чем-то скучном.

Одна из девочек, худенькая, темноволосая, быстро что-то вяжет на спицах и каждый раз, выдернув спицу, почесывает ею за ухом. Другая, с крепкими ногами, в чулках-гольф, с круглыми коленками, — шьет.

Если бы девочки разговаривали во весь голос, как разговаривают девочки в московских дворах, то Антошка услышала бы любопытный разговор.

Обе называли друг друга на «вы» и по фамилии. Темноволосая девочка называлась «фру Карлсон», а полная девочка — «фру Стрем». Обе подражали взрослым женщинам, обремененным семьей.

— Ах, фру Карлсон, — жаловалась девочка с круглыми коленками, — вы представить себе не можете, как я устала, готовя свою дочку к конфирмации. Платье я сегодня, кажется, закончу, но надо еще сделать приличное белье, купить модные туфли. А карточки тают, тают.