Лучшей забавой студентов (конечно, после вина и девок) была игра, называемая «мельница». За расчерченной мудреным образом доской сражались двое противников, передвигая разноцветные фишки: каждый имел набор из двух цветов и должен был, выстраивая на доске замысловатые фигуры, побить фишки соперника либо запереть их в тупиках рисованных лабиринтов. Причем доски могли быть маленькими, для игры скоротечной и несерьезной, либо побольше, для более искусных игроков; настоящие же мастера пользовались досками, могущими уместиться разве что на огромном круглом столе посреди дворцовой залы.

Лабардо начал с малого, а кончил настоящей Игрой. Поначалу он одерживал верх над своими товарищами, выигрывая кружку браги или мелкую монету, со временем доски, на которых он играл, стали побольше, в кошельке зазвенело золото, а вскоре молодой пуантенец был удостоен чести посетить дворец графа Борромина, покровителя академии и большого любителя «мельницы».

Почти год Лабардо учился премудростям Игры и вскоре добился больших успехов. Он освоил самые замысловатые ходы и фигуры, имевшие не менее замысловатые названия, которыми щеголяли записные игроки: все эти «телеги со склона», «каре легкой конницы», «ветер из угла» и так далее. Он обыгрывал сильнейших и только графу Борромину время от времени сдавал партии, но столь искусно, что граф так и не заподозрил, что с ним играют в поддавки.

Вельможа весьма благоволил юноше и даже предложил ему добиться при дворе должности и титула, от чего пуантенец вежливо отказался. К тому времени ему уже опротивели древние манускрипты и пергаменты, покрытые кляксами чернильного сока: отныне Игра полностью поглотила Смышленого. Он понял, что гораздо лучше оставаться свободным, а деньги можно легко выигрывать: в тавернах ли, во дворцах ли — все равно. Вместо того чтобы смолоду погребать себя в тиши скрипториев, он решил отправиться в путешествия и посмотреть мир.

И тут случилось событие, переломившее его жизнь.

Оно застало юношу в таверне, за кубком темного аргосского вина. Плосколицый нотариус Дато, который тоже не пропускал ни одного сборища во дворце Борромина, влетел в таверну, запыхавшись, глотнул из чужой кружки и выпалил:

— Лабардо, друг мой, жребий брошен! Вчера ко двору нашего короля прибыл зингарский посол. От кого, как ты думаешь?

Все молчали. Дато допил кружку, вытер рот рукавом и встал в позу.

— Сей посол — сам Картаконес, Преподобный Держатель Чаши и правая рука Верховного Жреца кордавского Храма Митры, знаменитого Даркатеса!

Большинству посетителей таверны эти имена ни о чем не говорили, но игроки в «мельницу» отлично знали Светлейшего Даркатеса, слывшего непобедимым и первейшим искусником передвигать фишки по лабиринтам. Сам граф Борромин отзывался о нем с большим уважением, смешанным, впрочем, с легким презрением, питаемым обычно аристократами по отношению к выходцам из низов, кем, собственно, и был верховный зингарский жрец, поднявшийся на верхнюю ступень социальной лестницы благодаря необыкновенной хитрости, вероломству и умению сдавать партии зингарскому королю столь же искусно, как сам Лабардо «ложился» под своего благодетеля-графа. Впрочем, сии подробности были известны лишь посвященным, для остальных Светлейший Даркатес сиял, словно звезда в высоком небе.

В Кордаве время от времени устраивались настоящие турниры, на которых не преломляли копья, а мерились силами за «мельничными» досками. В тот год как раз намечались подобные состязания, и посол Верховного Жреца прибыл в Аквилонию, дабы подыскать здесь достойных игроков. Граф Борромин рекомендовал ему Лабардо, Дато и еще одного молодого человека, который не смог, впрочем, отбыть из Тарантии по семейным обстоятельствам.

Вместе с Преподобным Картаконесом друзья отправились вначале в Танасул, а оттуда, сев на роскошную барку, предоставленную наместником, поплыли вниз по реке Ширке и Громовой — в Кордаву, столицу Зингары. Они почти не выходили из каюты, разыгрывая между собой все возможные начала партий, выстраивая самые замысловатые фигуры из фишек, помогая друг другу выйти из самых отчаянных положений. Дато был вторым среди игроков после пуантенца (если не считать графа Борромина, конечно), и время они провели с большой пользой.

По ночам, под скрип уключин и плеск воды за бортом, Лабардо снилось золото. Много золота, мешки, сундуки с крепкими запорами и даже бочки, полные звонкой монеты. Еще ему снились дворцы с огромными залами, фонтанами и цветными витражами в окнах, толпы слуг и наложниц, огромные виноградники… Да, он подарит виноградники своим родителям и сделает так, чтобы старикам никогда не пришлось гнуть на них спину. Пусть работает тот, кто менее удачлив; он, одаренный богами даром побед за деревянной доской, достоин лучшей жизни и может теперь отдать отцу и матери долг — с большими процентами, разрази всех Мардук своими молниями! Лабардо знал, что ставки на кордавских турнирах высоки, и надеялся в самом скором времени стать богатым человеком.

И он не ошибся: ставки действительно оказались высоки. Даже слишком, особенно — последняя.

Он с блеском обыграл тридцать восемь человек (в том числе и Дато, выбывшего из состязаний на третий день), прежде чем Верховный Жрец удостоил его своим вниманием.

Предстояла заключительная игра, состоявшая из трех партий, причем, если претендент проигрывал первую из них, он считался побежденным. А это значило…

В этом месте пуантенец прервал свой рассказ. Он молча смотрел на пенящиеся за кормой волны, а лицо его приобрело грустное, даже трагическое выражение.

— Что? — прошептала донна Эстраза, сжимая тонкими побелевшими пальчиками резные поручни. — Что же сие означало, месьор Лабардо?

— О! — воскликнул молодой человек, пристально глядя в глаза девушке. — Мое поражение обрекло бы меня на вечное рабство в Храме Митры, именуемое лукавыми жрецами несколько по-иному. Они называют это послушничеством. Кроме того, мне пришлось бы принести обет вечного молчания, подкрепленный добровольным лишением собственного языка.

— Какой ужас! — Зингарка закрыла лицо ладонями и отшатнулась. Потом слегка развела пальцы и выглянула в щелку. — Но вы выиграли, не правда ли?

— Увы, — покачал головой Лабардо, — я проиграл первую партию.

Эстраза опустила руки и поглядела на своего собеседника в полном недоумении.

— Но как же…

Пуантенец не дал ей закончить и заговорил глухим мрачным голосом.

— Зингарский король назначил день поединка и присутствовал самолично…

Весь в черном бархате, король оперся на ручку трона. Он был бледен, узкая светлая борода переплелась на груди с цепью Ордена Золотого Лотоса — единственным украшением, которое он носил. Огромная доска лежала у подножия трона.

Жрец Даркатес сидел на низеньком стульчике, его толстый живот лежал на коленях под просторным хитоном, по гладкому белому лицу гуляла снисходительная улыбка.

Рядом, длинноголовый и бесстрастный, застыл Преподобный Картаконес.

Лабардо бросил на пол свой плащ и устроился на нем.

Атласные одежды придворных смешались с шафранными хитонами младших жрецов и грубошерстными балахонами послушников. Одним из них, лишенным навеки языка и свободы, предстояло стать соискателю в случае победы Светлейшего. А в посрамлении новичка никто из собравшихся не сомневался.

К изумлению всех Лабардо отлично начал игру и вскоре получил преимущество. Слуги в мягких чулках проворно сновали по огромной доске, передвигая разноцветные фишки, выстраивая их в ряды и фигуры. Угроза поражения все более нависала над Даркатесом.

Лабардо жертвовал качество, трепеща от предвкушения близкой победы. Он рассыпал по доске призрачные узоры: его «каре», «стрелы» и «бутоны» собирались словно бы для атаки, но как только цепочки фишек жреца грозили их разорвать, Лабардо делал, как бы неверный ход, его узоры рассыпались в прах, а на их месте возникали новые фигуры, запиравшие проходы, уничтожавшие атаку, заставляющие слуг снимать с доски все больше раскрашенных деревянных кружочков…