Крамер. Лоренца мы поймаем.

Клара. Нет, если ты подождешь, мой маленький Икар окажется в безопасности.

Крамер. В безопасности? На сколько времени? Часа на два, на полгода? На неделю? Он одержимый, этот парень. А таких людей хватают быстро. За неделю, за месяц такая высокая цена?

Клара. Не считай, Крамер. Это не сделка. Стоит ли считать? Я вспоминаю Грульсхоф, те годы. За одно свидание ты обещал мне землю и небо. Ну, вот — свидание. И я требую, чтобы ты за него заплатил.

Крамер. Свидание через девятнадцать лет?

Клара. Девятнадцать? А я думала, что прошло всего восемнадцать. Пусть так, свидание со старухой.

Крамер. Мне все равно, сколько тебе лет. Я тотчас примчался, как только Мартин позвонил. Мне не понадобилось и сорока минут, чтобы съездить в Банвейлер, освободить Лоренца и приехать сюда.

Клара. А зачем ты приехал: сторожить Лоренца или увидеть меня?

Крамер. Не знаю... Наверно, и за тем и за другим.

Клара. Одним выстрелом убить двух зайцев... это так называется. Не получается, Крамер... никогда... будем считать, ты приехал только для того, чтобы повидать меня... и ни для чего другого. Лоренц убежал — ну и что же? Разве так уж важно быть председателем?

Крамер. Ты требуешь самую высокую плату... Ты сама не понимаешь, как много ты просишь.

Клара. А по-моему, это мизерная плата, дешевка, как на распродаже. На замужних женщин, которые согласны заниматься тем, что люди зовут любовью, в сомнительных гостиницах цены не высоки.

Крамер. Не смей так говорить. Я любил тебя... я до сих пор тебя люблю.

Клара. А все же не желаешь платить?

Крамер. Платить? Я не хотел тебя покупать.

Клара. Почему? Это было бы честнее. Обидно, что платил не ты, а я — той монетой, которая накопилась во мне после смерти Лизелотты; маленькими круглыми кусками смерти. Горечью, злостью, тоской... Почему мы с тобой никогда не смеялись, Крамер? Даже ни разу друг другу не улыбнулись. Улыбнись хоть сейчас, Крамер... подойди ко мне; если можешь, засмейся. Плати, не считая. Не будь таким скупым.

Крамер. Ты действительно умираешь?

Клара. Зачем спрашивать? Не веришь? Не криви душой... Неужели не видишь?

Крамер. Вижу... ты умираешь. Скажи, тебе важно, чтобы мальчик был свободен, или... или... это месть?

Клара. Это не месть, Крамер, поверь. Ступай, вноси свою плату и оставь меня, я устала.

Крамер. Такую должность за свободу какого-то безумца! Если бы я хоть знал, что даю ему свободу навсегда... Но сколько времени он пробудет на свободе? День, два... может, неделю. Я плачу тебе без счета за то, чему не вижу цены. Понимаешь? Это нелегко.

Клара. Я устала, три минуты уже прошли. Подари мне то, что я прошу, и уйди.

Крамер. Я ждал тебя семнадцать лет... Четыре месяца ты была со мной... Потом снова ждал девятнадцать лет, чтобы пробыть с тобой три минуты. Поцелуй меня.

Клара. Зачем?

Крамер. Дай мне твои руки.

Клара. Зачем? Возьми, если хочешь. (Короткая пауза.) Скажи «да», у меня по крайней мере будет какое-то оправдание, я буду знать, что ты любил меня.

Крамер. А ты меня никогда не любила?

Клара. Нет. Я не любила тебя никогда. Я давала тебе то, что во мне накопилось: черные монеты тоски, горечи, страха и злости. (Тише.) Ну, чего же ты? Зачем заставляешь меня торговаться?

Крамер. Хорошо, я заплачу. А Мартин... он знает?

Клара. Знает.

Крамер. Зачем? Зачем ему знать?.. Ты не должна была говорить. Хотя, пожалуй, мне так легче.

Клара. Легче? Почему?

Крамер. Он любит мальчика, правда? Ну вот я и дарю вам обоим его свободу — каждому по половине. Дай мне еще раз твою руку.

Клара. На, возьми, Крамер. Ну вот ты и улыбнулся...

Крамер уходит, слышны его шаги по лестнице, хлопает входная дверь, слышен шум отъезжающей машины. Входит Мартин.

Мартин. Четыре минуты, Клара. Я смотрел на часы.

Клара. Так было нужно, Мартин.

Мартин. Мальчика уже нет, а мне так хотелось с ним поговорить.

Клара. Ты его еще увидишь. Надо было спешить. Он просил всем кланяться. Я дала ему денег и ключ от машины, он надел твой серый костюм; его арестантский балахон висит в шкафу. Который час, Мартин?

Мартин. Двадцать пять минут седьмого.

Клара. Через десять минут позвонит Альберт... а может, даже приедет. Хорошо, если бы он заехал за Кларой. Не понимаю, где она.

Мартин. Наверно, тоже пошла пройтись.

Клара. Я так устала. Я чувствую, что перемирие кончилось.

Мартин. Опять начинаются боли?

Клара. Нет, я просто устала. Пойди, Мартин, возьми телефон и включи его сюда. Иди скорее!

Мартин бежит в переднюю, возвращается, включает телефон.

Ты не помнишь, когда телефон стоял здесь, возле кровати? Давно, правда?

Мартин. Двадцать лет назад, Клара. Когда я защищал мальчика, приговоренного к казни, я поставил в спальне розетку.

Клара. Что сделал этот мальчик?

Мартин. Он был ровесником Лизелотты. Семнадцать. Коммунист. Впятером они кого-то убили — они его считали предателем. Всех казнили. Мальчика, которого я защищал, звали Валентин Мобрехт, помнишь? Я был единственный, кого пускали в его камеру. Иногда он посылал за мной среди ночи, и я шел к нему. Без разрешения. Крамер покрывал меня.

Клара. Да, вспоминаю... У нас тогда не было денег, а поставить розетку стоило двадцать три марки. Но ты ее все же поставил, и как-то раз телефон зазвонил среди ночи, около трех.

Мартин. Это было в ночь казни. Я пошел к нему.

Клара. Ты мне об этом никогда не рассказывал.

Мартин. Им отрубили головы. Правосудие свершилось, не правосудие, а убийство. Лето кончилось, было четыре часа утра... прошло два месяца после смерти Лизелотты. Солнце только что взошло, все триста заключенных барабанили в двери камер, красные отсветы зари плыли в окнах. Тишина, слышен был только стук кулаков. Мобрехту исполнилось семнадцать, остальным было по восемнадцати, столько же, сколько тогда Альберту. Поспешно, тайком казнили их на сером тюремном дворе. Крамер, он был в кроваво-красной судейской мантии, тоже присутствовал. В семь часов утра в городе расклеили сообщения о казни. Мать Мобрехта торговала с тележки овощами. Она прочла сообщение, когда уезжала с рынка. Никто не верил, что мальчиков казнят.

Клара. Ты знал его мать?

Мартин. Я шел к ней, чтобы рассказать, но она уже повезла свою тележку на рынок. Я не застал ее дома, ей пришлось узнать обо всем из влажного, только что наклеенного плаката в кроваво-красной рамке: «Казнь... Валентин Мобрехт, семнадцати лет... сегодня утром...»

Клара. Ты никогда со мной об этом не говорил. Ты один пошел в три часа ночи через сумрачный город на темный тюремный двор и присутствовал при казни. Как держались мальчики?

Мартин. Двое — спокойно. Гордо. Как отлитые из бронзы. Двое тихо плакали, а один кричал, громко кричал.

Клара. Кто кричал? Мобрехт?

Мартин. Нет. Мобрехт был спокоен. Накануне ему стало страшно, он молил, цепляясь за мои колени... но в утро казни он был спокоен. Это было в те годы мое последнее судебное дело... телефон возле кровати мне больше не понадобился.

Клара. Не позвонить ли Альберту? Который час?

Мартин. Половина седьмого.

Клара. Лучше не надо звонить; может, он как раз набирает наш номер, и мы оба услышим гудки «занято». Куда девался Иосиф? И почему нет Клары?.. Лоренц... Мы еще встретимся на белом облаке... Кричал только один? Почему остальные молчали? Неужели им так хотелось быть похожими на отлитые в бронзе памятники? Или они гордились своими идеями, мученическим концом? Почему они не кричали?.. Надо было тебе, Мартин, видеть комнату, в которой мы с Крамером встретились в первый раз: обшарпанная комнатушка в дрянной гостинице где-то в предместье... дорого я платила за любовь, которой не было... из окна были видны задворки, где играли чумазые дети, они кидали камнями в эмалированную вывеску с изображением красотки, но что она рекламировала, нельзя было разобрать, эмаль отлетела... вместо рук были обрубки... Камнями отбили эмаль, и вместо того что она держала в руках, зияла дыра... Шоколад? Стиральный порошок? Я так и не знаю. Красивое лицо тоже было порядком побито камнями. Что за шум?.. Почему не звонит Альберт? Где Иосиф? Почему молчит Клара? Сдержит ли Крамер слово? Ты это узнаешь, Мартин. Ты меня еще слышишь? Ты меня еще слышишь?