— Да-да, — кивнула Алмена, подойдя к ним, на его невысказанный вопрос. — Это она.

Двумя ладонями она осторожно сняла птицу с плеча и чуть подтолкнула. Та взлетела, но невысоко и тут же вновь опустилась на ее плечо.

— Не хочет покидать нас! Видимо, ей приятно ваше общество… Но я должна извиниться. Я не пришла к вам утром, как обещала, потому что мне показалось, вы раздумали уходить. Я не ошиблась?

— Ты не ошиблась, — подтвердил Конан. — Читать в чужих головах, как в своей собственной, это тоже не колдовство?

— Конечно, нет. Но ты преувеличиваешь. Читать в головах, вернее, слышать я могу лишь то, что звучит там достаточно громко, — она улыбнулась лукаво и ласково.

— Громко звучало у него, но не у меня! — Он кивнул да немедийца. — Я бы хоть сейчас отправился дальше… Но ты обещала сказать, кто предупредил тебя о нашем приходе.

— Я прочитала об этом. Весть о таком крупном событии нельзя было не заметить. Да-да, я не шучу. Об этом было написано малиновыми письменами на восходе солнца три дня назад. Бабочка, та самая, что села тебе на плечо, Шумри, вслед за тем полетела сюда и многое мне рассказала…

— Я хотел спросить про эту бабочку!.. — встрепенулся немедиец.

— А еще вот она!.. — Алмена вновь ласково подбросила вверх свою птицу, и на этот раз та, с неохотой взмахивая крыльями, поднялась в воздух

— Не знал, что насекомые и птицы умеют разговаривать, — буркнул Конан. — Убей меня Кром! — если это не называется магией!

— Это называется умением читать на всех языках Природы, — ответила Алмена. — Но мне хотелось бы узнать о вас побольше. Если вы не возражаете, я еще почитаю. Можно?..

Конан взглянул непонимающе.

Алмена взяла его левую руку и повернула ладонью вверх.

— Вот очень подробная книга, которая никогда не врет. Даже в самом малом. И нельзя ее переписать, сжечь или вырвать не нравящиеся страницы.

— И что же там написано? — поинтересовался киммериец нарочито равнодушно.

Алмена взяла его правую ладонь и стала рассматривать обе, внимательно вглядываясь в узор четких линий.

— Река жизни… вот она, обегает большой палец и теряется на сгибе запястья… глубока и полноводна. Видишь, как она врезается в кожу, словно хочет пропахать её до самой кости… Воля, неукротимая и упорная воля, пробивающаяся сквозь самую густую плоть жизни… меряющая чужие судьбы, и не только отдельных людей, но Нецелых народов. Видишь, вначале она широка и плохо прорисована, но становится все уже, все глубже… Оттенок но бордовый — оттого, что в воды ее вливается много чужой крови… Она почти алая в середине, кажется, кровь сейчас выплеснется из берегов и зальет все пространство ладони… Но нет, во второй половине жизни алого становится меньше… меньше… и к старости этот оттенок совсем пропадает…

— Я доживу до старости?! — недоверчиво воскликнул Конан. — Ты не обманываешь?.. Умереть в своей постели, умереть беззубым стариком с трясущейся челюстью, гноящимися глазами и рассудком ребенка — позор для воина! Кром с презрением отвернется от меня и не допустит в свою обитель. Скажи, что ты пошутила!

— Ты умрешь, когда почувствуешь, что настала твоя пора. Рассудок твой будет ясным, а глаза зоркими. Что же до Крома, то к тому времени, я надеюсь, ты уже перестанешь зависеть от его насмешек, угроз или дурного настроения… Смотри, какая четкая шестиугольная звезда на царском холме, вздымающаяся, словно кемийская пирамида посреди пустыни! Бывший бродяга, пират и вор подымется высоко, очень высоко… Об этом же можно догадаться и глядя на дорогу судьбы. Смотри: она идет противоположно реке жизни. Словно тропинка, ведущая на вершину горы… Редко рождаются люди, у кого она простирается так далеко, почти до самого кончика среднего пальца, прочертив его весь, как прямая трещина на гладкой скале. До самой смерти значительные события, внешние или внутренние, будут потрясать твою жизнь…

— А как там насчет богатства? — спросил Конан. Алмена усмехнулась.

— Об этом не беспокойся. Впрочем, тяга к золоту и драгоценностям никогда не была и не будет твоей главной страстью. Разве не так? Даже когда ты был заморанским воришкой или грабил почтенные купеческие парусники вдоль западного побережья… Если бы тебе дали золотой дворец и усыпали до глаз драгоценными камнями, ты бы смог успокоиться?

Киммериец прикинул мысленно.

— Пожалуй что нет. Заскучал бы без звона мечей, без веселой игры в гляделки со смертью.

— Да, ты, пожалуй, раздал бы все золото, если бы оно мешало тебе упиваться хмелем битвы и обращать в бегство орды врагов… А вот эта линия рассказывает о женщинах… самая верхняя, плодоносящая ветвь сердца. Как видишь, плодов на ней очень много, но все они не слишком крупные. Впрочем, одна женщина привяжет тебя к себе надолго и прочно. Вот только встретишься ты с ней не скоро, почти через двадцать лет… О твоем уме говорит вот эта линия, пересекающая ладонь посередине, точно глубокая царапина. Она прямая, как лезвие твоего любимого меча, но конец, ее, истончаясь, уходит за тыльную сторону ладони. Что это означает, подумай сам… Вот эта линия, словно копье, вонзившееся в холм солнца… она говорит о славе, о блеске, о реве тысяч глоток, которые будут приветствовать тебя… А вот небесный поток, звездопад, вливающийся в реку жизни и дорогу судьбы. Это значит, что, явно или незаметно, но в судьбу твою всматриваются старшие братья и сестры людей. Порой только наблюдают, порой ненавязчиво направляют…

— А ты не из их ли числа? — спросил киммериец напрямик.

Алмена не ответила. Она еще какое-то время рассматривала его ладони, но молча. Потом подняла глаза.

— Сильная книга. Читать ее увлекательно, страшно и тяжело. Долго еще, наверное, будут стоять у меня в ушах ее звуки. Лязг мечей… хрипы коней… стоны убиваемых и раненых… крик огромного зверя, жившего в озере, пронзенного мечом в затылок… туземный там-там, под рокот которого тихо покинуло этот мир целое племя, загубленное ненароком…

— Там и это написано? — спросил Конан с недоброй усмешкой.

— И это. И еще многое. Но я, пожалуй, оставлю вас до завтрашнего утра. Надеюсь, вы не обидитесь? Если я тотчас не окунусь в воды моего заветного озера, эти хрипы, стоны и вопли могут стать постоянным моим наваждением.

— Или мне послышалось, что помимо криков и стонов там нацарапано еще кое-что?.. — угрюмо сказал киммериец.

— О, конечно! Удивительно богатая рука. Не обращайте на меня внимания! Порой я сама не рада, что чувствую все так остро…

Она хотела было подняться с травы, но Шумри, до сих пор молчавший, удержал ее за руку.

— А я? Обо мне разве ты ничего не расскажешь?.. — спросил он с мольбой и обидой.

Алмена рассмеялась и легонько провела ладонью по его взъерошенным волосам с густой проседью, словно присыпанным белой пылью степей и песком пустынь.

— Конечно же, расскажу! И по руке, и по глазам твоим, по которым читать так же легко, как по перистым облакам на небе или по рыбам в прозрачной воде. Но только завтра. Завтра я буду разговаривать с вами уже не вместе, но с каждом по отдельности, и вы сможете спросить меня, о чем захотите.

Она опять хотела встать и покинуть их, но какая-то мысль задержала ее. Алмена повернулась к Конану.

— Рисунок на твоих ладонях — это книга только одной твоей жизни, теперешней. Если ты разрешишь, я бы взглянула на картину всей цепи. Каждое звено ее — одна твоя жизнь на этой земле. Эта цепь тянется из смутных глубин прошлого в зыбкий туман будущего. Подробности рассмотреть невозможно, но общее направление уловить я сумею. Рисунок этот запечатлен на левой ступне. Да-да, на грубой ступне, которой ты попираешь землю.

Конан пожал плечами.

— Смотри, если хочешь. Я только смою с нее песок и пыль.

Он дошел до озера и тут же вернулся. Кряхтя, уселся в ту самую позу, которую обычно предпочитала Алмена: скрещенные ноги, прямая спина, — так, что подошва левой ступни оказалась на правом колене.

— Пыль… — задумчиво произнесла женщина, разглядывая узор линий, не таких глубоких и четких, как на ладонях, напоминающих паутинную сеть. — Есть еще другая пыль, незримая, которая не пачкает, но шлифует… Алмазная пыль Пути… Она прикасается не к ступням, но к сердцу… к душе. Словно ювелир, который работает над одним камнем столетия и тысячелетия, пока блеск его не станет подобен чистому свету звезды…