Очнулся Шумри от той же боли. Плечо горело и пощипывало. Кто-то втирал в него горячую мазь.

— Не бойся! Бонго залижет тебе рану, и она заживет очень быстро! — звенел над ним успокаивающий детский голосок.

В глаза ударила пляска солнечных бликов на воде. Соленый океанский воздух казался почти столь же сладостным, как воздух родины. Той самой родины, в которую ему никак не удается попасть…

Горячая мазь оказалась узким и шершавым волчьим языком. Как ни странно, зализывание помогало: боль в ране становилась слабее.

Шумри заметил, что они находятся теперь в другом месте. Песчаных домов поселка не было видно, куда ни кинь взгляд — лишь небо, море и белые волны дюн. Только у самого горизонта виднелась зеленая щетка деревьев или кустов.

— Где мы? — спросил он, пытаясь подняться и оглядеться.

— Мы забрели довольно далеко. Я часто ухожу с Бонго куда глаза глядят. Я ведь не ожидала, что ты вздумаешь вернуться. Прошел целый день и еще ночь, и вдруг ты вываливаешься. Весь в крови! Ты был как мертвый. Если б не Бонго, мне пришлось бы зарывать тебя прямо здесь, в песок!

Она ладошками зачерпнула песок и подбросила, показывая, как стала бы его зарывать для вечного успокоения.

Шумри покосился на зверя с благодарностью и осторожно погладил по загривку, на что тот клацнул зубами, словно сгоняя осу.

— Бонго не любит, когда его гладят. Он терпит это лишь от меня. Но как удачно, что мы встретили пастуха с козами! Бонго выпросил у него вот это. Держи! — Она протянула немедийцу большой ломоть остропахучего сыра.

Этот запах, по сравнению с вонью жесткого куска, брошенного ему в темнице, показался Шумри утонченным благоуханием.

— Но скажи мне, — спросил он, утолив голод, — неужели этих миров так много? И я могу до бесконечности ошибаться, все время попадать куда-нибудь, где хоть что-то напоминает мою Немедию?

— Миров много, я уже говорила, — сказала девочка. Ее лицо с полуоткрытым ртом, с тонкими ресницами, затенившими золотые искры в глазах, стадо задумчивым и печально-нездешним, — Никто не может их сосчитать. Столько, сколько шерстинок у Бонго, сколько песчинок на этом холме, сколько мыслей, мелькающих у меня в голове разноцветными картинками…

— Может быть, я быстрее доберусь туда, если поплыву дальше на корабле?

— Конечно, плыви! — обрадовалась девочка. — Я помогу тебе построить корабль. Мы соберем много веток! На берегу есть красивые ветки, извилистые, как рога, и живые, как птицы или ящерицы. Мы сплетем из них корабль, как большое гнездо! Он будет плыть долго-долго…

Шумри отвернулся и уткнулся лицом в вереск. Не подшутила ли над ним Алмена?! Он чувствовал себя игрушкой, живой игрушкой в маленьких прохладных руках, с легкостью пересыпающих из ладони в ладонь не то песок, не то судьбы, не то небесные звездочки…

— Не плачь! И не грызи зубами песок, он невкусный! У меня здорово гудит в голове после каждого из твоих прыжков. Она становится огромной, мне приходится сжимать ее руками, чтобы она не разлетелась в разные стороны! — Девочка смешно надула щеки и сжала за ушами свою голову. — Но так и быть, попробуем еще раз! Все-таки ты плохо ее помнишь, свою родину. Если бы помнил, попал бы с первого раза!

— Я не был там десять лет, — пробормотал Шумри.

— Не так уж это и много! Но мы попробуем еще раз. Не плачь! Пусть только рана твоя немного затянется. А то, если ты захочешь хлопнуть в ладоши, снова пойдет кровь!

Она вскочила и побежала прочь по песку, подскакивая и размахивая руками. Волк весело подключился к ее игре.

Шумри чувствовал слабость и головокружение от потери крови. Он откинулся спиной на пружинящий вереск и рассеянно наблюдал, как резвится девочка. Босые ноги ее семенили по песку мелко и плавно, руки мерно взмахивали, как крылья большой птицы, порой замирая в парении. Она то кружила, то неслась наперерез чему-то невидимому, то вычерчивала пятнышками неглубоких следов широко раскручивающуюся спираль.

У Шумри затекла рука, поддерживающая голову, он лег затылком в песок, и глаза его обратились в небо. Все оно, от горизонта до зенита, было в мельчайших черточках птиц. Но птицы двигались странно, не было хаоса в их мельтешении, казалось, кто-то невидимый ими руководит. Еще раз взглянув на девочку, в затем на небо, он с изумлением понял, что движения птиц точно соответствовали ее движениям. Она словно дирижировала мири адом белых и серых живых комочков, вышивающих по светлой голубизне гигантский движущийся узор.

Круги, спирали, кресты, звезды, буквы неведомого Шумри алфавита сменялись на небе, подчиняясь воле тоненьких рук, босых стремительных пяток, голове с развевающейся русой гривкой. Волк то бежал за ее ногами, то останавливался, задирал морду и следил желтыми глазами за стройным танцем птиц, Из его полуоткрытой пасти с жарким радостным языком раздавалось мелодичное подвывание.

Шумри стало казаться, что и свежий морской бриз то затихает, то разгуливается согласно ритму движений девочки. И волны, с шорохом лижущие песок и мелкую гальку, ровным шумом своим стараются создать музыку для ее танца…

Наконец девочка, устав, подбежала к нему и рухнула на песок рядом. Распахнув огромные глаза, она следила, как птицы, уже без нее, долго и вдохновенно рисуют узоры по бескрайнему голубому пространству. Ее грудь прерывисто вздымалась, на губах играла мечтательная полуулыбка. «Кто ты?» — очень хотелось спросить Шумри, но он сдержался, понимая, что этот вопрос будет одним из самых глупых вопросов, когда-либо задаваемых им в жизни…

— Как твоя рана? — спросила девочка, когда птицы, исчерпав запас вдохновения и внутренней музыки, наконец рассеялись, и небесный свод вновь обрел холодноватую безмятежность.

— Я и забыл о ней, — ответил Шумри.

— Тогда давай попробуем снова перебросить тебя домой. Только учти, это будет в самый последний раз. Кто хочет куда-нибудь очень сильно, тот попадает сразу. А кто прыгает, как ты, на самом деле не хочет никуда.

— Неправда! — запротестовал Шумри. — Я очень хочу. Больше десяти лет я живу мыслью об одном человеке.

— Тогда почему бы тебе не представить ее лицо? Я думаю, девушка, которую так сильно любят, может быть лишь единственной на все мириады миров.

Шумри попытался увидеть внутри себя Илоис, но с удивлением понял, что черты ее лица стерлись, расплылись в памяти за долгие годы. Он видел только свет, голубоватый прохладный свет, струившийся из ее строгих глаз, слышал чистый запах лаванды, всегда сопровождавший ее, да еще — чувствовал боль и жар в своем собственном, горячо и сильно забившемся сердце.

Впрочем, Шумри решил, что это даже к лучшему. Если бы он вспомнил лицо Илоис до мельчайших деталей и представил его, и встретил бы в одном из миров не ее, но оборотня, укравшего ее черты, вряд ли он смог бы пережить такое.

— Нет, — сказал он, — ее я касаться не буду. Лучше другое. Главная площадь в Бельверусе, моем родном городе. Зазывные крики торговок, продающих овощи, молоко и овечью шерсть… Песня нищего мальчишки, которую он выводит тоненьким голоском, старательно и жалобно, чтобы вызвать слезу и вслед за слезой — монету у сердобольных хозяек, спешащих на рынок… Пятно на обшарпанной стене самого высокого дома в городе, дома, где живет купец, плавающий в Вендию и Иранистан. Когда я был совсем маленьким, мне казалось, что это не пятно, но профиль темного духа, оживающий по ночам… Крепкий запах кожи, доносящийся из раскрытой двери мастерской, где делают сбрую и седла… Фонтан, в котором веселая струя воды вылетает из распахнутой пасти запрокинувшего голову дракона…