Что же делать? А ничего! Не делать ничего, что топит ближнего. Не закладывать в барабан ни одной пули. Не принимать таких законов, по которым хотя бы одного инаковерующего и инакомыслящего могут отправить в тюрьму, по которой хотя бы одного таджика хотя бы один милиционер может сгноить в карцере. Не провозглашать безопасность высшей ценностью. Не глядеть на весь мир параноиком. Для начала — просто остановиться. Нефть от доброты не подешевеет, честное слово, а жизни давно пора подорожать.

Впрочем, фатализм — не последняя стадия разложения человека. Последняя — суеверность. Фаталист готов умереть и умирает (не всегда заслуженно, а часто и вовсе без нужды), суеверный человек пытается спастись от смерти в магическом акте, в чуде — в дешёвом языческом чуде, а не в вере в Воскресение. Российский человек советского времени был по преимуществу фаталистом, затем пышно расцвели суеверия — или, точнее, вера в суеверия, надежда не на чудо, которое может произойти с тобой, а на то, что кое-где, кое с кем чудо происходит. Такая суеверность прекрасно сочетается с ресентиментом: человек одновременно верит в то, что чудеса случаются с другими, и злится, что чуда не происходит с ним. Верующий, напротив, радуется, что чудо происходит с другим, и надеется, что его Господь спасёт и без чуда.

Российскую безответственность и необязательность обычно считают признаком инфантилизма. Однако, в России безответственны не только низы, но и верхи (строго говоря, в России не существует «верха» и «низа» — это именно армия, в которой разнообразие чинов лишь подчёркивает, что все носители чинов — от отставного солдата до главнокомандующему — суть взаимозаменяемые части одной структуры, а не члены нации или граждане государства). Кроме того, российская безответственность чрезвычайно избирательна.

Военный в принципе существо безответное, но все-таки не в результате инфантилизма, а в результате того, что он заранее ответил «согласен» на вопрос: "Предаёшь ли свою волю в руки командира и готов ли выполнить самый противоправный приказ, хотя бы сам ты при этом умер от пули, голода или стыда?" Т. е., русский человек очень ответственно выполняет всякие омерзительные распоряжения начальства, делая вид, что боится. Но почему-то совершенно бесстрашно некоторые обещания не выполняет — те, которые даются им равным людям или нижестоящим. Ведь в армии нет ответственности перед подчинёнными. При этом, однако, налицо и саботаж — невыполнение многих приказов сверху. Это характерно для имперского милитаризма того типа, который описан в «Швейке» — милитаризм, потерпевший поражение, знающий, что победы не будет, и пытающийся как-то поудобнее устроиться в мире, потерпевшем катастрофу.

Россия не уникальная как страна-армия (Турция ближайший аналог), тем более, не уникален милитаризм. Схожая безответственность формируется в любых военизированных структурах, где повиновение заменяет совесть, а неповиновение заменяет свободу. Национализм (в отличие от нации) и сектантство (в отличие от церковности) порождают именно такую безответственность. Француз как буржуа — ответственная личность. Но француз как националист или француз как католик — совершенно безответственная личность, поскольку некоторые важные решения он перекладывает на фельдмаршала — Папу в Риме, лидера националистов в Париже. Служба католиков в СС, Освенциме — вот преступление, к которому приводит коллективистское понимание ответственности. Вот тут-то безответственное увиливание иногда очень хорошо. Ора про нобис, святой Иосиф Швейк! Лучше палач, который опоздает меня казнить, чем палач, который придёт вовремя. К сожалению, Швейк — идеальный образ именно потому, что он заботится не только о себе, но и о товарищах. Настоящая же армейская безответственность есть хищный эгоизм, готовый пожертвовать кем угодно.

Генерал Валерий Астанин, отвечавший в Генштабе за призыв, ответил в лучшем стиле армейских анекдотов на вопрос о дедовщине: "Одному лишь руководству Минобороны и Генштаба победить ее не под силу. Надо всем обществом" ("Комсомольская правда, 8.10.1998). Это очень традиционный ответ — имя генерала указано исключительно для ответственности описания. Ответ абсурден в любом стране, кроме такой, в которой общество идентично армии. В реальности общество должно многое, но не бороться с дедовщиной. Чтобы на улицах было чисто, не общество, а только дворники должны мести. Чтобы в армии не было пыток, не общество, а офицеры, начиная с Астанина, должны просто честно исполнять свой долг — хотя бы дежурить в казармах. Безответственность может проявляться и как отказ принять ответственность на себя, и как переваливание ответственности на все общество.

Чаадаев недоумевал, почему его за серьёзное эссе с критикой России жёстко наказали, а Гоголя за «Ревизора» — нет: "Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь недоверчивы по отношению к строгому слову, проникшему в суть вещей?"

Здесь и проявляется один из механизмов, поддерживающих военную цивилизацию. Армия — несерьёзна по определению. Убийство и подготовка к убийству не могут не носить игрового характера. Военная цивилизация — фарсовая цивилизация, она отрицает серьёзность жизни, потому что утверждает возможность и необходимость отнятия жизни. Поэтому военная цивилизация снисходительна к шутовству. Оно отвечает карнавальному характеру армии, проявляющемуся прежде всего в переодевании в особую форму, а также в смене верха и низа — в армейской иерархии наверх помещается не самый величественный, а самый беспощадный. Иван Грозный и Пётр Первый, полковники Николай Первый, Николай Второй, Владимир Путин, — настоящие "военные цари", то есть анти-цари, выдающиеся не величием нравственным, величием милосердия, а величиной беспощадности.

Поэтому даже жёсткий советский подвариант военной культуры терпел и даже поощрял — как средство эмоциональной разрядки и даже сплочения полка — таких полковых шутов как Райкин, Жванецкий, Задорнов и мн. др. Превращая критику в скоморошество, они побеждали критику. Там где Чаадаев или Сахаров говорили: "Это плохо и это может и должно быть побеждено", скоморохи говорят: "Это плохо и это побеждено быть не может, это всесильно, можно только поржать".

Военизировано и мышление, панически восклицающее: "Неужели раскол?!" Во-первых, раскол Московской Патриархии — факт еще с августа 1927 года. Только, в стиле новояза, этот раскол «продолён» утверждением, что все, кто не в Московской Патриархии — попросту нехристи, а к тому же их вообще и нет. Нет всяких якуниных, денисенков, русанцовых! "Тебя нет", — так на латыни обращались судьи к христианам, вынося смертный приговор. Расстреливать не обязательно, достаточно сделать вид, что расстреляли. Когда публика так боится раскола, то публика примет такую пропаганду — мол, нет раскольников, значит, нет раскола. Вот это и есть во-вторых: а почему это вдруг раскол так страшен? Теоретически можно сказать много "от богословия" про единство Церкви и пр., но практически про ужас раскола кричат люди абсолютно неверующие. Они ужасаются не только расколу Церкви, но и любому нарушению государственной монопозии — на газ, на электричество, на добычу нефти и газа, на чистку унитазов, на торговлю морковкой и пр. Это идеология унитарности, унификации и уничтожения всего, что дышит не в такт государству. А поскольку государство предмет не дышащий, но эта идеология склонна уничтожать всё живое, хотя при этом она имеет некоторые технические ограничения.