— Спи. Теперь спи, Энкиду. Отдохни.

Он кивнул и закрыл глаза. Я смотрел на него почти до самой зари, пока не уснул сам. Я проснулся, когда вернулись целители, неся с собой животных для утренних жертв. Энкиду снова бредил, и в бреду где-то путешествовал. Я успокоил себя, сказав, что болезнь, наверное, будет наступать и отступать… пока окончательно не пройдет.

В тот день знахари гадали на масляном пузырьке, на воде, собравшись кружком и наблюдая за теми узорами, которые образовывались на воде от масла.

— Смотрите, — сказал один, — масло тонет и снова всплывает.

— Оно движется к востоку. Оно разливается и покрывает всю воду в чашке.

Я даже не спрашивал, что значат эти слова. Я верил в выздоровление Энкиду.

Жрецы совершили над больным заклинания. Жрец сделал фигурку Энкиду из теста и спрыснул ее живой водой: вода дает жизнь, вода все смывает. Молитвой и обрядом они вытянули из него демона в сосуд с водой, который потом разбили над очагом. Другого демона они вытащили на шнурке, который потом завязали узлом. Они очистили луковицу, бросая чешуйки одну за одной в огонь — демона за демоном. И много еще подобных обрядов совершили жрецы.

Не терял времени и врач, готовя настойки кассии и мирта, асафетиды и тимьяна, ивовую кору, финики и груши, толченый черепаший панцирь, измельченную змеиную шкуру и все такое прочее. В его целебных зельях были и соль, и селитра, и пиво, и ни но, и мед, и молоко. Я видел, как жрецы бросают кислые взгляды в сторону доктора, а он отвечает им тем же. Между ними вечно существовало соперничество, так как каждый считал себя подлинным целителем, а остальных — шарлатанами. Но я-то знал, что одни без других пользы не принесут. Лекарства облегчают боль, от них проходят опухоли, они избавляют от лихорадки, но если не выгнать демонов, то какой толк от всех этих лекарств? Ведь именно демоны приносят болезни в первую очередь.

Болезнь Энкиду явилась к нему по воле богов, чтобы наказать нас за убийство Хувавы и Небесного Быка, совершенное в нашей гордыне, я считал, что тоже должен принимать лекарства. Может быть, Энкиду не будет избавлен от своей болезни, доколе я не пройду очищения. Поэтому я глотал любое лекарство, которое давали Энкиду. Какая это была мерзость на вкус! Я давился и извергал часть обратно, но нее же я заставлял себя все это пить, хотя часто после приема лекарств у меня потом не час и не два было сильное головокружение. Достиг ли я чего-нибудь таким усердием? Кто знает? Пути богов неисповедимы для нас. Мысли богов что глубокие воды — кто может измерить их?

Бывали дни, когда Энкиду становилось лучше, а бывало и так когда он слабел на глазах. Три дня подряд он лежал, закрыв глаза, в бессмысленном бреду. Потом он проснулся и послал за мной. Он был бледен и странен. Лихорадка изнурила его плоть: щеки запали, а кожа складками висела на теле. Он уставился на меня. Глаза его были темными мерцающими звездами, пылавшими в резко обозначившихся глазницах. Внезапно я словно бы увидел, как смерть положила ему на плечо свою незримую руку, и я готов был зарыдать.

Я чувствовал свою полнейшую беспомощность. Я — сын божественного Лугальбанды, я — царь, я — герой, я — бог! Невзирая на все свое могущество

— беспомощный. Беспомощный. Энкиду сказал:

— Мне снова снился сон прошлой ночью, Гильгамеш.

— Расскажи мне.

Голос его был спокоен. Он говорил так, словно был в тысяче лиг отсюда:

— Я слышал, как застонало небо, и земля откликнулась. Я стоял в одиночестве и передо мной возникло страшное существо. Лицо его было темным, как у черной птицы бури, а когти были, как у орла. Оно схватило меня и крепко держало в когтях. Его хватка была сильной, я задыхался. А потом оно преобразило меня, брат, оно превратило мои руки в крылья, покрытые перьями. Оно посмотрело на меня и повело меня в Дом Праха и Тьмы, туда, где обитает Эрешкигаль, царица ада. Дорогой, по которой нет возврата, в дом, который не покидают. Оно привело меня во мрак, где его обитатели едят пыль вместо хлеба и глину вместо мяса.

Я уставился на него. Я ничего не мог произнести.

— И тут я увидел мертвых. Они, как птицы, одеты в перья. Света они не видят, они пребывают в темноте. Я пошел в Дом Тьмы и Праха, и я увидел царей земли, Гильгамеш. Властители, великие правители — все они были без корон. Они прислуживали демонам, как рабы, разнося им жареное мясо, наливая прохладную воду из мехов. Я увидел жрецов и жриц, ясновидящих, заклинателей демонов, святых. Чего они добились своей святостью? Они были рабами.

Глаза его горели и в них было жестокое выражение, они были похожи на блестящие куски обсидиана.

— Ты знаешь, кого я увидел? Я увидел Этану, царя Киша, который в былые времена поднимался к небесам, а теперь он там, внизу, в преисподней! Я увидел там богов. На головах у них рогатые короны, гром предвещает их приход. И я увидел Эрешкигаль, царицу ада, и ее писца, Белит-сери, который стоял перед ней на коленях, записывая рассказ умершего на табличках. Когда она меня увидела, то подняла голову и спросила: «А этот еще откуда? Кто его сюда привел?» Тогда я проснулся и почувствовал себя, как человек заблудившийся в пустыне, или преступник, которого схватило правосудие и чье сердце колотится от страха! О, брат, пусть какой-нибудь бог придет к твоим воротам и вычеркнет мое имя, а вместо него впишет свое.

Я весь был сплошная боль, когда внимал его рассказу. Я сказал ему:

— Буду молится за тебя великим богам. Это ужасный сон.

— Я скоро умру, Гильгамеш. Тогда ты опять останешься один.

Что я мог сделать? Что я мог сказать? Скорбь застыла во мне. Да, снова одинок. Нет, я не забыл те дни холода и пустоты, прежде чем появился мой названый брат. Снова один… Эти слова похоронным звоном отозвались во мне. Я похолодел. У меня не было сил. Он сказал:

— Как странно все это будет для тебя, брат. Придет момент, когда ты повернешься ко мне сказать: «Энкиду, ты видишь слона там на болоте?» или: «Энкиду, давай влезем на стены этого города?» а я тебе не отвечу. Меня не будет рядом, тебе придется все эти делать без меня.

Словно мощная рука перехватила мне горло:

— Да, это будет очень тяжело и дико.

Он немного привстал и повернул голову ко мне.

— У тебя сегодня другие глаза. Ты что, плачешь? По-моему, я никогда раньше не видел тебя в слезах, брат. — Он улыбнулся. — Мне уже почти совсем не больно.

Я кивнул. Я знал, почему так было. Горе согнуло меня, словно на шее у меня висел камень.

Затем его улыбка пропала и хриплым мрачным голосом он сказал:

— Ты знаешь, брат, о чем я больше всего скорблю, если не считать того, что я оставляю тебя одного в этом мире? О том, что из-за проклятия великой богини я должен помирать в постели, позорным образом, вместо того чтобы пасть на поле боя. Я медленно и постыдно таю на своем ложе, а тот, кто погибает на поле боя — погибает счастливой смертью. Я же должен умереть с позором.

Меня это не ранило так больно, как его. То, с чем боролся в тот момент я, не имело ничего общего с такими тонкими материями, как стыд и гордость. Он все еще жив, а я уже осиротел. Я страдал от того, что мне предстояло его потерять. Мне совершенно безразлично было, как или где мне был нанесен такой удар. Я сказал, пожав плечами:

— Смерть есть смерть, как бы она ни случилась.

— Лучше бы она пришла за мной иным путем, — сказал Энкиду.

Я ничего не мог сказать. Он был в тисках смерти, и мы оба это знали, и слова теперь ничего бы не изменили. Жрец-бару Наменнадума знал это с самого начала и пытался сказать это мне, но в своем ослеплении я не желал видеть истину. Смерть пришла за Энкиду. А царь Гильгамеш был беспомощен.