— А девушки где? А вельможи?

— Тело прибирают. Похороны готовят. Гонцов рассылают, чтобы всех собрать, кого надо. Потом Марью на царство венчать будут — тоже, говорят, дел невпроворот.

Маша с порога кинулась мне на шею:

— Емелюшка! Худо мне, посиди рядышком. Ты один живой во всем этом дворце проклятущем! Остальные не люди — куклы. Заходят, соболезнуют, а у самих в глазах счеты мелькают — кто теперь царицей молодой крутить будет. — Она зарыдала, — Ведь вечером весел был, а ночью худо стало, лекарь добежать не успел.

Я бережно обнял ее за плечи. Наверное, Марья вцепилась бы сейчас в любого, с кем не была связана дворцовыми церемониями. Негоже царице выказывать слабость перед подданными, но я был всего лишь гостем ее отца, деревенщиной, умеющим складно сказывать, которого утром можно будет попросить вон из дворца и забыть…

— Емелюшка… Ну почему так всегда получается: только тогда ценить начинаем, когда вернуть нельзя? Я ведь не попрощалась даже с ним. Прибежала, а он уже…

Я баюкал ее на руках, точно ребенка, пока рыдания не сменились тихими всхлипываниям. Она так и уснула, прижавшись к моему плечу, уставшая от слез и горя. Я бережно отнес ее в спальню, вернулся к себе, собрал немудреные пожитки. Зашел к царю — попрощаться. Вельможи ушли, сделав необходимое, и он покоился на ложе, в парадном одеянии, ничем не походя на того человека, что смеялся вчера над очередной побасенкой.

— Прощай, государь, — я низко поклонился. Спасибо тебе за доброту. А за дочку твою по гроб жизни молиться за тебя буду. Ты присмотри там... Мужа ей надо хорошего, чтобы за ним — как за каменной стеной. И чтобы государство в руках удержал.

Всякий знает, что умершие родители продолжают оберегать своих детей. Потому что родительская любовь, в отличие от всего остального, вечна. Даже когда мы не хотим этого замечать…

Дома все стало по-другому. Избу построили новую. Хозяйство пошло на лад. Старший брат женился, и начал жить своей семьей. Мать готова была сдувать с вернувшегося «кормильца» пылинки, и уж подавно не собиралась гонять меня с печки. Казалось, живи и радуйся, а я готов был завыть с тоски. Однажды вечером пошел к речке, сел на бережку.

— Щука, покажись. Поговорить не с кем.

Из воды показалась голова:

— Здравствуй, Емеля. Тяжко тебе?

— Тяжко. Знаю, что ничем не поможешь. Сам виноват, нечего было на царскую дочку заглядываться. Просто поговори со мной, ладно?

— Ладно. Что-то ты ничего у меня не просишь, парень.

— А ничего и не надо. Ступай себе с богом. Больше, чем сделано, уже не выйдет. Спасибо.

— Странный ты, Емеля.

Я невесело улыбнулся:

— И ты туда же. Какой уж есть.

Осень в свой черед сменилась зимой, время тянулось размеренно и однообразно. До тех пор, пока однажды у ворот не остановилась богатая карета. Я понял, что происходит что-то необычное, только услышав, как охнула матушка. Выглянул в горницу, и обомлел: посреди избы стояла Марья.

— Ты? — ничего умнее в голову не пришло.

Она смущенно улыбнулась:

— Я, Емелюшка. Проведать приехала.

Мать суетилась, собирала на стол, а я не видел ничего, кроме серых бездонных глаз.

— Как ты?

Она пожала плечами:

— Живу. Привыкаю царствовать. Батюшки не хватает.

— Знаю. Замуж тебе надо. Неужто ни один царевич не сватается?

— Сватаются, как не свататься, — Марья махнула рукой. — Да только им не я, корона нужна.

— Господи, дураки какие! — не выдержал я. — Кому та корона сдалась!

Маша иронично прищурилась:

— Так уж и не нужна? А сам ту корону примерить не хочешь?

На пару минут я лишился дара речи. С трудом отдышавшись, выговорил:

— Смеешься? Не подходит корове черкасское седло. Куда мужику корона.

— Не смеюсь, Емеля. Спрашиваю. Ума у тебя больше, чем у любого царевича, что свататься приезжали. А то что ты этой короны не хочешь — тем лучше. Будешь о стране думать, а не о власти. Ну, а я помогу, чем смогу.

— Нет, — отрезал я — Не нужна мне корона. Ничего мне не нужно, кроме…, — я осекся.

Маша лучезарно улыбнулась:

— Кроме? Так чего же ты хочешь, Емеля?

— Да ничего мне не надо, кроме тебя! — заорал я. — Хватит издеваться!

Царица улыбнулась еще шире.

— Дурак ты, Емеля! Неужели так ничего и не понял?

Серые глаза сияли. Не смея поверить, я медленно шагнул, осторожно склонился к ее губам. За спиной мать выронила крынку. Но этого уже никто не услышал.

Государь Емельян Петрович устало стянул с головы корону. День выдался отвратительный — иноземные послы могут уморить кого угодно. А вечером еще пир в их честь. Царь плюхнулся в кресло:

— Пропади оно все пропадом! Отрекусь и уеду в деревню, коров пасти.

Марья засмеялась:

— Перебьешься. Кто править-то станет, Ваня, что ли?

— Да хоть бы и Ваня, — хмыкнул Емеля. — Парень не по годам смышлен.

«Не по годам смышленый» мальчишка, устроился у отца на коленях:

— Батюшка, расскажи сказку.

— Сказку? — Царь встретился глазами с женой, лукаво улыбнулся: — Ну, слушай сказку: Жил-был Емеля — дурак, да ленивый-преленивый…

В тот кабак меня затащили приятели. Не друзья — друзей у меня никогда не было, да и не могло быть, если хорошенько подумать. Ребятам хотелось развлечься, им казалось, что нужна компания, и я согласился, благо полнолуние только что миновало и на какое-то время я мог вздохнуть спокойно. Как всегда бывает в таких местах, компания распалась, стоило ее участниками пропустить по паре стопок и приглядеть себе девиц посимпатичнее. Я в одиночестве сидел за столиком, тянул пиво из кружки, слушал дикие скрипы, которые сейчас гордо именуются музыкой, и пытался понять, чего ради я вообще сюда заявился и почему до сих пор не ушел. Все равно ведь не получится ощутить себя таким, как все — и чем старше я становлюсь, тем реже это удается.

За мой стол плюхнулась ярко накрашенная девица, дохнула густым пивным перегаром.

– Скучаешь?

– Отнюдь.

– Я давно за тобой наблюдаю. Сидишь, на девок не пялишься, не танцуешь. Ты че, голубой?

Я внутренне поморщился от этого «че». Нет, при желании я мог бы говорить на подобном жаргоне часами — в каждое время он был свой и каждый раз старики хватались за голову и вопрошали, куда катится мир. Куда-то катится, наверное…

– Я не голубой. — ответил я. — Я оборотень.

– В погонах? — она пыталась быть остроумной.

– Нет. Обычный оборотень.

Нравятся мне нынешние времена. Лет пятьсот назад за подобную фразочку бы спалили моментально. Лет пятьдесят назад — смирительная рубашка была бы гарантирована. Сейчас же молча крутят пальцем у виска и уходят. Или принимают за желание проявить оригинальность. Вот и эта девица…

– Че, правда? А прям щас перекинуться можешь?

Разумеется, смеется. Ох, девочка, убереги тебя твой господь от встречи со мной через три недели.

– Прям сейчас не могу. Народ перепугается.

Она понимающе улыбнулась. В ее глазах я обычный болтун. Пусть думает — поболтаем. Смыть с нее эту жуткую раскраску, наложить приличный макияж, была бы красавицей. А, впрочем, какая мне разница — главное, что еще какое-то время можно будет просто разговаривать и не возвращаться в пустую квартиру ждать неизвестно чего.

– Пиво будешь?

Она кивнула, я заказал. Она отхлебнула из стакана и спросила:

– А как становятся оборотнями?

Как, как… Батюшке спасибо надо сказать, до сих пор небось в гробу переворачивается. Да полюбовнице его. Гулять-то он с ней гулял, а как жениться пора настала, так и выбрал девушку из приличной семьи, да невинную, само собой. Бывшей и глядеть в свою сторону заказал. Еще и насмех поднял, с чего, мол, ты взяла, что я на девке гулящей женюсь? А баба-то к ведьме побежала. Отомстить. Чтобы жена молодая живого ребенка родить не смогла. Только ведьма-то все по-своему повернула. Грех, говорит, на душу брать не захотела, дите невинное губить. Родился у них мальчик, Ванюша. Оборотень.