Снова айван. Снова он ходит по айвану. Разница лишь в том, что уже темнеет, вечер спустился на деревню. И еще разница в том, что, расхаживая из угла в угол, Кадыр повторяет уже другие слова: "Шесть лет! Шесть лет!.. Шесть лет..."

Наконец он устал, остановился, оперся на перила. Отсюда видны крыши, видны верхушки больших деревьев. Деревня все та же, как шесть лет назад. Да и во дворе ничего не изменилось. Вот только пень торчит - груша засохла. И в доме - он мысленно представил себе комнату - кровать стоит, как стояла, самовар на своем обычном месте, ниши для посуды, балки под потолком, занавесочки. Все, как было. Нет, что-то изменилось, он только не мог сразу сообразить что. Снова представил себе коридор, потом комнату и вдруг понял: брезента раньше не было. Раньше пол был застлан паласами, у них было три паласа, как раз на весь пол, теперь на полу брезент; еще лимон у них был тогда; на подоконнике, где сейчас горшочки с цветами, стояло лимонное деревце.

Крытые черепицей дома. Какие они прочные, надежные, основательные! А деревья-то - на миллион километров запустили свои корни в землю, за самую середку уцепились, попробуй-ка, сдвинь их с места! И накидка на подушках, и салфетка на самоваре - все грузное, тяжелое, недвижное, как доска для теста, как ванна, как медный таз, и в глазах у нее та же тяжесть. Она везде, эта непонятная тяжесть, она душит, давит со всех сторон. И вдруг его как ударило: здесь не было этих шести лет - вот в чем дело! Потрясенный этой мыслью, Кадыр сразу обмяк, обессилел, грудью навалился на перила и повис на них словно неживой...

Не поймет Салтанат, не поймет, что он уже не тот, не сможет понять, потому что сама все та же. Потому что здесь не было этих шести лет...

Кадыр посмотрел вдаль за деревню, где начинался лес - вечерние сумерки уже спустились на него. За лесом Кура, но Куру отсюда не видно; на том краю неба багровеет туча облаков. А тогда облаков не было, когда она все поглядывала в ту сторону.

Кадыр отошел от перил и снова начал ходить по айвану, чуть не плача от злости и бессилия: "А вдруг ей взбредет в голову, вдруг в Куру кинется?! Господи, боже мой! И чего меня сюда принесло!.. Ладно! Как приехал, так и уеду!.."

Она не за водой ушла, это Кадыр точно знал: за водой так не ходят; но, может, она у своих, у нее ведь старики были: отец и мать. "Хоть бы к своим ушла!.. Да, конечно, к своим, куда ж ей еще идти?.."

Выходить из дому Кадыр не хотел, повидать никого не стремился. Осиротел он еще в детстве, и у него было здесь лишь несколько дальних родственников; одни от него отказались - непутевый, никчемный парень, кому он нужен такой, - других он сам знать не хотел, потому что тогда это был совсем другой Кадыр, и тот Кадыр односельчан и за людей не считал: улитки, черви, гады ползучие... Напившись, он им прямо в глаза говорил: "Черви вы, гады ползучие, улитки! Залезли в свою скорлупу, ползаете и довольны! Водку не пьете? Деньгу копите! Драк не затеваете? Повредить себя боитесь! Вы и богу-то не молитесь, подмазываетесь к нему, чтоб и на том свете местечко потеплей, выделил! Так и сдохнете, на брюхе ползая, околеете, как собаки!.."

Дома, пиявками присосавшиеся к горе... Деревья, на тыщу километров запустившие в землю корни... Они тут с сотворения мира, эти приземистые, крепкие дома, и простоят до его скончания. А как доставалось им от Кадыра, тем, кто живет в этих домах, крепко он им насолил! И не только хозяевам домов, и богам их, и пророкам! Да что там боги-пророки - и дочерям и женам доставалось! Ему ничего не стоило высунуться на полном ходу из кабинки и сорвать платок с какой-нибудь девицы; он мог наехать на почтенного аксакала, швырнуть песку в ведро с ключевой водой, скорлупу туда бросить, окурок. Допекал он их, крепко допекал, случалось, и кулаки в ход пускал... Так ведь это когда было-то. Шесть лет назад!.. Мальчишкой был. "Шесть лет. Шесть лет... Шесть лет..."

Приехал в надежде на эти шесть лет, а теперь с каждой минутой все тверже убеждался: здесь-то их не было. И то, что за человека его не считают, что поздороваться никто не пришел, что Салтанат воду свою придумала, ничего так не мучило Кадыра, как сознание, что здесь не было этих шести лет...

Мальчишки убежали и не вернулись. Растолковали им, кто он есть, этот Кадыр! Вор, хулиган, бандюга, тюрьма по нему плачет! К дому не подходите, у ворот не играйте, яблоки у него не рвите. Наслушались ребята и испугались. Испугались и не прибежали больше.

Те же дома, те же деревья. Кое-где уже светятся окна, освещая мощные кроны. Интересно, там под крышами знают уже, что он приехал? Знают, все они знают... Ладно. Пускай не приходят, пускай видеть не хотят. Одного бы не делали: не учили бы вот этих самых ребятишек, что возле калитки прыгали, хулиган, мол, он, бандит, ворюга... Стоило Кадыру взглянуть на крыши и представить себе, как они сидят там, толкуют о нем, ребятишкам рассказывают, он сникал, не оставалось у него ни сил, ни надежды.

Ноги отказывались держать. Кадыр сел на полу перед окошком и уронил голову на колени, на голые доски сел.

Тот последний день перед уходом Кадыр помнил плохо. Он пришел домой пьяный. Даже и не пришел, Касум его приволок, втащил в комнату. Что в ту ночь было у них с Салтанат, Кадыр не помнил. Но он хорошо знал: пьяного его особенно сильно влекло к ней, хотелось целовать, ласкать ее, играть с ней, как с ребенком. В такие минуты его почему-то сводили с ума ее волосы, он распускал тугую толстую косу, разбрасывал волосы по подушке, целовал их, зарывался в них лицом, плакал. "Мамой от твоих волос пахнет! Понимаешь, мамой моей! Моешь - пахнет, не моешь - пахнет! Почему это, Салтанат?!" Он целовал ее волосы, плакал и снова целовал... Но именно в такие минуты Салтанат была с ним особенно резка, отталкивала, гнала, все делала, чтоб только не допустить до себя; ссоры их чаще всего с этого и начинались. Случалось, что Салтанат среди ночи уходила к отцу, а Кадыр или сразу, наутро, или к вечеру, а то и через неделю, через две, шел и приводил жену обратно. Может, в ту последнюю ночь, перед уходом в армию, он выкинул что-нибудь такое, чего не забыть, не простить? Нет, не вспомнить ему - как отшибло. А вот следующий день весь перед глазами. Раннее утро. Лесная дорога. Деревья, будто ему назло, даже красивее, чем всегда: свежие, чистые, словно их кто промыл, каждый листок так и светится... До самой Куры, до парома, шли они зеленой-презеленой лесной дорогой. У него разламывалась башка, его мутило, и словно именно потому, что у него разламывалась башка, и его мутило, лес был такой прекрасный, а деревья такие нарядные, такие счастливые. То ли потому, что ломило голову, то ли потому, что идти на действительную, Кадыр был в то утро злой как черт. Но говорили они тихо, очень тихо, чуть не шепотом - это он прекрасно помнит. Странное дело - он запомнил даже, где, под каким деревом, сказано было каждое их слово.

- Ну, радуешься, что ухожу?

- Нет.

- Ты правду скажи, я ведь всерьез.

- А сам-то как думаешь: радуюсь или не радуюсь?

- Радуешься!

- Ну, раз все равно знаешь, я скажу тебе. Все скажу! Любая на моем месте радовалась бы! Найдется разве такая женщина, чтоб на тебя терпенья хватило?! Вынесет кто такую муку?! Я ж с тобой света божьего не видела!.. Хоть раз пришел ты домой человеком? Вечно пьяный, вечно с кулаками!.. И дома житья нет, и на улицу выйдешь - людям в глаза глядеть совестно...

Теперь ты уходишь, а вышел хоть кто тебя проводить? Радуются только, что спаслись от тебя... Вот и скажи по совести: радость это или не радость от такого мужа избавиться?!

И даже эти страшные слова она сказала тихо, вполголоса... Может, это потому, что лес? Странное дело, лес не позволяет говорить громко. Но тихо или не тихо сказать - разница невелика, слова были сказаны и больно резанули его по сердцу.

- Ладно. Я не вернусь, не бойся. Последней собакой буду, если вернусь!..

- Ну зачем ты себя ругаешь... Не надо... Ты только не возвращайся, Кадыр! Богом тебя прошу - не приходи! Земля велика, мало ли хороших мест! Обоснуешься где-нибудь, женишься, детей заведешь. Полная тебе воля, только не приходи обратно!