Она сделала несколько шагов и снова остановилась.

- Я думала, ты спишь... - сказала она.

Потом поднялась на айван и встала поодаль, опершись о перила.

- На Куру ходила, топиться думала... Зачем ты приехал, Кадыр?! Зачем?! Шесть лет я человеком была. А явился, и опять мне деваться некуда, голову негде преклонить!.. - Она говорила и плакала, и сквозь слезы продолжала говорить. - Ты же обещал... клялся, говорил, что подлец будешь, коли вернешься!.. Куда ж мне теперь податься-то, Кадыр?!

Он все так же неподвижно сидел на своем пальто, а Салтанат стояла, опершись о перила, стояла совсем как там, возле бука, и так же тихо, как тогдашняя Салтанат, говорила такие же страшные слова:

- Я ведь с тех пор все у Куры была. По лесу до полуночи слонялась, словно бродяга бесприютный... Не нашлось на меня ни волка, ни кабана бешеного... В Куру броситься хотела... Может, и утопилась бы, да отца жалко стало. Хворает он... Денек походит, три дня лежит. Помрет, думаю, глаза закрыть некому... Не отец, не вернулась бы я с Куры. Не вернулась бы!

"Не смотрит на меня, видеть не хочет. А взгляни она хоть разок в глаза, может, проняло бы ее, может, поверила бы, что не тот я..." Но Салтанат не смотрела на него; смотрела в темноту, в ночь смотрела...

Квакали лягушки, выла собака, с чистого неба глядели звезды. Наконец Салтанат взглянула на него, и одного ее взгляда Кадыру достаточно было, чтоб заговорить.

- Я знал, что ты в лес ходила, - сказал он. - Только я думал, может, к своим зашла.

- Я была. Три раза к калитке подходила... И сейчас оттуда, Как я к нему заявлюсь, к больному? Знает ведь небось, что ты вернулся, все равно обратно бы отослал. Да и не велит он мне там ночевать. Вдруг, говорит, ночью помру, напугаешься, сердце зайдется... Хоть бы ты старика пожалел, Кадыр, сколько он тебе добра сделал! Больной он, не встать ему больше! Уехал бы ты, а? Пусть хоть помрет спокойно...

Салтанат прошла в комнату, зажгла лампу, заперла изнутри дверь; потом свет погас, потом снова зажегся. Дверь отворилась - Салтанат вышла, разостлала брезент на полу в коридоре. Положила на брезент постель, заперла дверь, подошла к окошку.

- Иди ложись! Я там постелила. Замерзнешь на айване. И лампу возьми.

Кадыр взял лампу, прошел в коридор. Салтанат погасила свет. Он постоял, глядя на разложенную постель.

- Салтанат! - позвал он. - Я тебя об одном хочу спросить.

- Ложись, Кадыр, не спрашивай меня ни о чем!

- Нет, ты скажи: что я тебе сделал? В ту ночь, как в армию уходить? А? Скажи, Салтанат! И ложись, я больше не буду приставать.

Салтанат одетая лежала на кровати, глядела в темный потолок, молча думала. Потом повернулась на бок.

- Что сделал, то сделал, - сказала она. - Не к чему об этом вспоминать. Одно знай: не уедешь - живой меня не увидишь! Не быть мне больше твоей женой!

Кадыр подошел к двери.

- Я ж тогда напился очень, - приникая губами к стеклу, негромко сказал он. - Ничего не помню, веришь? Как ты ушла в лес, только об этом и думаю, хоть лопни! А я должен знать, что я тебе в ту ночь плохого сделал.

Скрипнули доски - Салтанат села на кровати.

- "В ту ночь, в ту ночь"! А про другие ночи чего не спрашиваешь? А?! За десять, за пятнадцать дней до той? Я лежала, неможи лось мне, на восьмом месяце была. Что ты мне тогда сказал, да еще при Касуме! Помнишь? "Девчонка родится, убью! Своими руками придушу. В уборную брошу!" Твои слова. В утробе ребенка моего запугал! Как схватки у меня начались, я вроде сразу без памяти стала, и видится мне рука! Большая такая рука... к ребеночку тянется! Смотрю - господи, боже мой! - рука-то твоя! Ты это был, Кадыр! Очнулась, смотрю, а он мертвенький, мальчик мой, синий весь, удушенный... Закрыла я глаза, и сразу слова твои на ум... Помнишь, при Касуме сказал!.. Если б не ты, не умер бы мой сыночек... Схоронила... И вот гляди, Кадыр, до того дня все будто не в счет было, будто и не делал ты мне худого... Ушел, я сперва даже убивалась, ругала себя, что в лесу те слова говорила... А как привиделся ты мне в бреду, как ребенок мертвый родился, все будто отрезало. И тогда и потом, сколько лет, до самого до прошлого года все бога молила, чтоб ты не вернулся!..

Голос ее прервался, она ничком упала на постель, да так и уснула. Во сне она стояла над Курой, в страхе глядела на воду, в страхе спустилась с обрыва. Не на постели она спала, она спала в бесконечном темном лесу... Из каждого куста в этом лесу глядели на нее тысячи жутких глаз, они мерцали во тьме, бесчисленные, как трава, как листья на деревьях...

Потрясенный, Кадыр отошел от двери. Снял пиджак, туфли, убавил фитиль, лег... Долго лежал так, без движения, без единой мысли, потом вдруг вспомнились дочки: две маленькие, милые девчушки, там, в далеком холодном краю. Старшей уже четыре года, Кадыр назвал ее Лейлой. "То мой мама так зовут! Ай, аллах, волос как пахнут, как у мой мама пахнут!" Другая дочка совсем еще маленькая, скоро полтора года сравняется. Младшую он назвал Салтанат, может, хотел, чтоб ее волосы пахли, как у матери, видно, мало ему было, не хватало ему этого запаха. Маленькую Салтанат в том далеком холодном краю прозвали Салтаненок-Сатаненок, по-ихнему это значит маленький шайтан, она и правда шайтан-девка, такая озорница, такая шалунья!.. "Салтанат, малышка мой, крошка мой!" Да, мог ли он помыслить, давая дочке это имя, что наступит день, когда он бросит ее, маленькую Салтанат, и тронется за тридевять земель к другой, к большой Салтанат?..

Будить Салтанат он не стал, хотя у него было что ответить ей, было чем оправдаться: "Вспомни, Салтанат, ну, вспомни ради бога, не так ведь все было. Я ж не девочки, я людей боялся! Я им, конечно, досаждал, говорить нечего, крепко досаждал, да ведь и они меня не миловали. Курицу украли Кадыр! Сено сожгли - Кадыр! А коврик тетки Билгеис помнишь? Собаку из района привезли, милицию пригнали! Построили всех перед клубом, мужиков человек двадцать, а может, и тридцать - ты ведь была там - помнишь?.. А собака что? Носом повела и - прямиком ко мне, хвать за пиджак! Я-то, дурак, до того самого дня считал, что они и впрямь обучены воров искать. А оказывается, и тут обман. Собака, она знает: кого можно хватать, кого нет. Он ей шепнул на ухо - вот она на меня и кинулась. Пять месяцев отсидел. А я того коврика и в глаза не видел! Я в жизни нитки чужой не взял, ты это не хуже меня знаешь. Вот я и боялся их, тех, кто на меня собаку поганую натравливал! Как узнал, что ребенка носишь, одна мысль в голове: вдруг дочка родится, замуж выйдет, чужим людям прислуживать, гаду какому-нибудь ноги мыть! Ведь они же затравят ее, житья не дадут мне в отместку! Чуть не спятил от этих мыслей... Такой уж я был, Салтанат, чумовой был, а как стал постарше да горя хлебнул, и дошло, что сам во всем виноват..."

Он лежал и мысленно говорил с Салтанат, а перед глазами у него стоял хорошенький домик в том далеком северном краю. С Мариной, Кадыр познакомился, когда их часть стояла в этом небольшом белорусском городе. Потом Кадыр оказался в других краях. Чтоб жениться, у них и разговора не было. И вдруг письмо: будет ребенок. И в маленький белорусский город, по которому он водил когда-то свой огромный военный грузовик, Кадыр написал коротенькое письмецо: "Здравствуй, Марина! Если будит девушка, назави Лейла. Другой прозба нет".

Когда демобилизовался, четверо суток провел на вокзале; с утра до вечера слонялся по перрону; смотрел на поезда, идущие на Кавказ, сколько он их проводил, этих поездов, все смотрел вслед... А потом, сам не зная как, очутился в маленьком городке, по которому прошла когда-то колонна огромных военных грузовиков... Приехал и видит: девочка, Лейла, его дочка! Одного этого достаточно было, чтобы он навсегда остался тут, в маленьком северном городе, а ведь его здесь любили. И Марина, девушка красивая, грамотная и с парнями всегда строгая была...

Сперва Кадыру и в голову не приходило, что он уедет когда-нибудь отсюда. Пускай холодно, пускай дожди десять месяцев, пускай грязь, слякоть. По временам, конечно, виделась ему и теплая Кура, и теплые ее берега, и теплые деревья в теплом лесу... Ничего, здесь тоже и лес есть, и деревья... А люди... Люди как люди. Кадыр и думать забыл, что они были когда-то "червями", "улитками", "гадами"...