Сегодня я заметил нечто удивительное. Правда, возможно, я опьянел от кислорода там, на равнине, возможно, поддался предположению, подброшенному Херндоном, возможно, сказалась фамильная предрасположенность к мазохизму. Так или иначе, когда сегодня я наблюдал жрунов, мне впервые показалось, что они ведут себя разумно, действуя согласно определенному ритуалу. Я ходил за ними более трех часов. За это время они обнаружили около полудюжины молодых "подушек". Каждый раз, прежде чем начать есть, они повторяли одно и то же. А именно: окружали растение кольцом; поднимали глаза к солнцу; переглядывались с соседями справа и слева по кругу; издавали нежные, немного похожие на ржание звуки, но только после того, как было проделано все сказанное выше; снова поднимали глаза к солнцу; принимались за еду. И если это не благодарственная молитва, если не поклонение божеству, так что же это такое? А если они продвинулись так далеко в духовном отношении, что могут выражать благоговение, то что же такое наши действия, как не геноцид? Разве шимпанзе молятся? Бог мой, да мы бы не стали истреблять даже шимпанзе так, как мы истребляем жрунов! Разумеется, шимпанзе не наносят вреда нашим посевам, и с ними возможно сосуществование, тогда как жруны и земледельцы абсолютно несовместимы в рамках этой планеты. Тем не менее нравственная проблема налицо. Решение о ликвидации жрунов было принято на основании представления, что их умственное развитие находится на уровне устриц или, в лучшем случае, овец. Совесть наша спокойна, ибо яд быстр и безболезнен, а еще потому, что жруны бесследно растворяются после смерти, и нам не приходится заниматься грязной работой, хороня миллионы трупов. Но если они молятся... Я пока ничего не скажу остальным. Мне нужны доказательства - прочные, объективные. Фильмы, пленки, протоколы опытов. Вот тогда посмотрим. А что произойдет, если я докажу, что мы истребляем разумные существа? Мой народ кое-что знает о геноциде, поскольку испытал его прелести несколько столетий назад. Сомневаюсь, что мне удалось бы приостановить то, что тут происходит, но уж, как самое малое, я смогу отказаться от участия в этой операции. Вернуться на Землю и возвысить голос... Будем надеяться, что все это мне только показалось.

Ничего мне не показалось. Они собираются в кольца, они смотрят на солнце, они ржут, они молятся. Пускай они просто шары из желе, водруженные на длинные ноги, но они благодарят бога за хлеб насущный. Их громадные глаза теперь, как мне кажется, смотрят на меня с глубокой укоризной. Ведь это ручное стадо знает, что тут происходит: мы спустились со звезд, чтобы стереть весь их род с лица планеты, и только они избавлены от этой участи. Они не могут с нами бороться, не могут даже выразить свой гнев, но они знают. И ненавидят нас. Боже мой, мы убили более двух миллионов с того момента, как появились здесь, и мои руки, фигурально выражаясь, по локоть в крови, но что я могу... что я могу... Я должен быть очень осторожен, иначе все кончится наркозом и мозговой цензурой. Во мне не должны увидеть ни безумца, ни чудака, ни демагога. Я не могу встать во весь рост и обвинить. Нужны союзники. Во-первых, Херндон. Он явно на пути к истине. Ведь именно он натолкнул меня на нее в тот день, когда мы разбрасывали драже. А я-то еще подумал, что он разыгрывает меня! С ним надо поговорить сегодня же.

Он говорит: - Я долго думал над твоим предположением. Насчет жрунов. Действительно, наши психологические исследования, видимо, были проведены поверхностно. Понимаешь, если они в самом деле разумны... Херндон моргает. Это высокий человек с гладкими черными волосами, с большой бородой и широкими скулами. - А кто сказал, что они разумны, Том? - Так ты же сам говорил! Помнишь, там, в заречье, за Форк-ривер ты сказал... - Но ведь это была просто безумная гипотеза, не больше. Ну в порядке болтовни, что ли... - А мне кажется, что это было нечто большее. Ты же верил в то, что говорил. Херндон в явном затруднении. - Том, я не знаю, что ты затеваешь, но умоляю тебя, остановись. Если бы я хоть на мгновение поверил, что мы убиваем разумных существ, я помчался бы к мозговому цензору с такой быстротой, будто у меня под ногами горит трава. - Так почему же ты об этом заговорил? - спрашивает Том Две-Ленты. - Просто ради разговора. - Развлекаешься, перекладывая собственное чувство вины яа чужие плечи? Скотина ты все-таки, Херндон. Я это всерьез говорю. - Ну, Том, если бы я знал, что ты так воспримешь это дурацкое предположение... - Херндон качает головой. - Жруны же явно безмозглые твари. Это же очевидно. Иначе бы мы не получили приказ их истребить. - Ясно, - отвечает Том Две-Ленты.

Эллен сказала: - Нет, я не знаю, чего добивается Том, но твердо уверена, что ему необходим отдых. Ведь только полтора года прошло с тех пор, как он перенес реконструкцию личности, а потрясение перед этим было очень тяжелое. Майклсон, оторвавшись от графика: - Он уже третий раз подряд отказывается от вылета на распыление драже. Говорит, что не может тратить время, нужное ему для опытов. Черт побери, мы, конечно, можем его заменить, но мне кажется, что он водит нас за нос. - А какие он ведет исследования? - спрашивает Николс. - Во всяком случае не биологические, - ответила Джулия. - Он все время возится с жрунами в загоне, но я не видела, чтобы он ставил какие-нибудь опыты. Только наблюдает. - И разговаривает с ними, - заметил Чанг. - И разговаривает, точно, - подхватила Джулия. - О чем? - спросил Николс. - Кто же его знает... Все посмотрели на Эллен. - Ты же с ним ближе всех, - сказал Майклсон. - Постарайся на него воздействовать. - Прежде всего надо узнать, что с ним происходит, - ответила Эллен. - А он молчит.

Ты знаешь, что надо быть очень осторожным, ведь их много, а их забота о твоем психическом благополучии может оказаться смертельно опасной. Они уже знают, что ты возбужден, а Эллен даже попыталась наводящими вопросами определить причину этого раздражения. Прошлой ночью ты лежал в ее объятиях, и она выспрашивала - окольно, умело, а ты прекрасно понимал, что именно она хочет узнать. А когда взошла луна, она предложила прогуляться в загон и побродить среди дремлющих жрунов. Ты отказался, но она, конечно, заметила твой повышенный интерес к жрунам. Ты и сам попробовал кое-что выяснить у нее, и, как тебе кажется, сделал это осторожно. И теперь ты уверен, что для спасения жрунов сделать ничего нельзя. Принято непререкаемое решение. Точно так же было и в 1876 году: вот бизоны, а вот - индейцы сиу, и они неизбежно должны быть истреблены, ибо железную дорогу уже начали строить. Если ты заговоришь, твои друзья успокоят тебя, дадут наркоз и цензурируют, ведь от них скрыто то, что видишь ты. Если ты вернешься на Землю и поднимешь знамя кампании в защиту жрунов, над тобой будут издеваться, а потом примут решение о новой реконструкции личности. Ты бессилен... бессилен...

Он находит Майклсона: - Ты не можешь освободить меня на несколько недель? - спрашивает он. - Освободить тебя, Том? Что ты имеешь в виду? - Мне надо поработать в поле. Хотелось бы уйти с базы и побыть среди диких жрунов. - А чем плохи те, что в загоне? - Понимаешь, Майк, это ведь последний шанс для диких. Мне бы хотелось ими заняться. - Один или с Эллен? - Один. Майклсон медленно наклоняет голову: - Ладно, Том. Как тебе угодно. Иди. Не буду тебя задерживать.

Я танцую в прерии под зелено-золотым солнцем. Вокруг толпятся жруны. Я наг. Моя кожа лоснится от пота. Глухо стучит сердце. Я говорю с ними при помощи ног, и они понимают меня. Они понимают. У них есть речь, состоящая из мягких протяжных звуков. У них есть бог. Они знают, что такое любовь, и трепет благоговения, и восторг. У них есть обряды. У них есть имена. Есть история. Теперь я в этом убежден. Я пляшу на густой траве. Как мне пробиться к ним? Моими ногами, моими руками, моими вздохами, моим потом. Они собираются сотнями, тысячами, и я пляшу. Не останавливайся! Они собираются вокруг меня, издавая свои странные звуки. Я посредник в передаче таинственных токов. Видел бы меня сейчас мой прадед. Ты, сидевший некогда на пороге своей лачуги в Вайоминге с бутылкой огненной воды в руках, медленно разрушавшей твой мозг, воззри на меня, старик! Погляди, как танцует Том Две-Ленты! Я говорю с этими странными существами с помощью ног, под солнцем странного цвета. Я танцую... я танцую... - Слушайте, - говорю я. - Я ваш друг, я и только я, я, кому вы можете верить. Верьте мне, откройтесь мне, научите меня. Дайте мне возможность запечатлеть ваш образ жизни, ибо день гибели уже не за горами. Я танцую, и солнце поднимается выше, и жруны лопочут что-то невнятное. Вот их вождь. Я подтанцовываю к нему, потом отступаю, потом вновь приближаюсь, я кланяюсь, я показываю на солнце, я вызываю в своем воображении образ божества, окруженный пламенным ореолом, я пытаюсь воспроизвести речь его народа, я преклоняю колени, я поднимаюсь, я танцую. Том Две-Ленты, танцует для тебя, вождь! Я возрождаю искусство, забытое уже моими предками. Чувствую, как вливается в меня неведомая сила. И подобно тому, как танцевали они в дни бизонов, так я несусь в вихре пляски на берегах Форк-ривер сейчас. Я пляшу, и жруны начинают танцевать. Медленно, неуверенно они приближаются ко мне, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, покачиваясь. - Так! Так! Так! Отлично! - кричу я. - Пляшите! И мы танцуем вместе, а солнце ползет к полуденной высоте. Теперь их взоры больше не обвиняют меня. Я вижу в их глазах тепло и нежность. Я их брат, их краснокожий сородич, пляшущий вместе с ними. Они больше не кажутся мне неуклюжими. В их движениях есть странная медлительная грация. Они танцуют. Они теснятся поближе ко мне. Ближе... ближе... ближе... Мы впадаем в священный экстаз. Теперь они поют лишь смутно понятный мне гимн Радости. Они простирают руки, разжимая свои крохотные клешни. В унисон выбрасывают вбок и вперед ноги - правую, левую, правую, левую. Пляшите, братья, пляшите, пляшите!.. Они жмутся ко мне. Их плоть нежна, их запах сладок. Очень мягко они теснят меня в ту часть лужайки, где трава густа и еще не потоптана. Продолжая танцевать, мы разыскиваем "подушки". Жруны возносят молитвы, обхватывают "подушки" своими неуклюжими ручками, отделяя дыхательные органы от предназначенных для фотосинтеза антенн. Потревоженные растения в отчаянии испускают волны кислорода. Голова кружится. Я хохочу и пою. Жруны покусывают дырчатые лимонно-желтые шары, похрустывают стеблями. Они протягивают свою пищу мне. Я понимаю - это религиозный обряд. Прими от нас, вкуси с нами, возлюби нас, это плоть божья, это его кровь, прими, вкуси, возлюби. Я наклоняюсь, подношу лимонно-желтый шар к губам. Не откусываю. Я, так же, как они, щиплю мякоть зубами, сдирая с шара кожицу. Сок наполняет мой рот, а струя кислорода промывает носоглотку. Жруны возглашают осанну. Ради такого торжества мне следовало бы носить убор из перьев, чтобы достойно принять новую религию в регалиях той, что должна была быть моею. Прими, вкуси, возлюби. Сок "подушки" бродит в моих жилах. Я обнимаю своих братьев. Я пою, и слова, отрываясь от моих губ, застывают аркой, сверкающей, как юная сталь. Я беру более низкий тон, и арка начинает поблескивать черненым серебром. Жруны толпятся вокруг. Запах их тел кажется мне яростно красным. Их тихие возгласы поднимаются вверх белыми облачками. Солнце жжет, его лучи - поток крошечных зазубренных игл туго скрученного звука, находящегося на самом пределе слышимости. Густая трава жужжит басовито и многоголосо, ветер расшвыривает огненные искры по всей прерии. Я поглощаю одну "подушку", вторую, третью. Мои братья смеются и кричат. Они говорят мне о своих богах, о боге тепла, боге пищи, боге радости, боге смерти, боге святости, боге греха и других. Они речитативом возглашают имена своих царей, и их голоса - всплески зеленых пятен на чистом полотне неба. Они учат меня своим обрядам. Я обязан их запомнить, твержу я про себя, так как, исчезнув, они уже никогда не возродятся. Я все еще танцую. Они тоже. Краски холмов грубеют, меркнут, теперь они шершавы, как наждак. Прими, вкуси, возлюби! Танцуй! Они так добры! Неожиданно я ловлю гул коптера. Он летит на большой высоте. Я не вижу, кто сидит внутри. - Нет, кричу я. - Только не тут! Только не их! Слушайте! Это Том Две-Ленты! Неужели вы не слышите меня! Я провожу полевой эксперимент! Вы не имеете права... Мой голос свивается в спирали цвета голубого мха, окаймленные малиновыми проблесками. Спирали взмывают в вышину и слабый ветерок уносит их прочь. Я кричу, я воплю, я мычу. Я пляшу и грожу кулаками. На крыльях коптера, как ладони, раскрываются створки разбрасывателей драже. Сверкающие головки высовываются наружу и начинают вращаться. Нейронное драже дождем льется на траву лужайки, каждая крупинка оставляет за собой светящуюся трассу, ясно и долго различимую на фоне неба. Рев коптера - лохматый ковер, простирающийся до горизонта, и мой пронзительный вопль тонет в нем. Жруны покидают меня, они ищут драже, они роются в корнях трав, отыскивая эти шарики. Все еще приплясывая, я кидаюсь в середину стада, выбиваю драже из их рук, швыряю его в ручей, растаптываю в порошок. Жруны мечут в меня черные стрелы рыка. Они отворачиваются и снова ищут драже. Коптер делает разворот и улетает, оставляя за собой хвост тугого маслянистого звука. Мои братья жадно поедают драже. Способа прекратить это нет. Счастье снедает их, они падают головами вперед и лежат неподвижно. Вначале по телам еще пробегает дрожь, потом исчезает и она. Тела начинают растворяться. Тысячи трупов тают в травах прерии, погружаясь в бесформенность, теряя шарообразность, уплощаясь, вжимаясь в почву. Силы сцепления больше не удерживают молекул. Сумерки протоплазмы сгущаются. Жрунов больше нет. Часами я брожу по прерии. То вдохну кислород, то съем лимонно-желтый шар. Гремят свинцовые колокола заката. Черные облака трубно ревут на востоке, нарастающий ветер крутит вихри угольных колючек. Опускается тишина. Я танцую. Один.