Я стоял так уже четверть часа, когда чья-то рука медленно легла мне на плечо; я обернулся; спокойное лицо и молчаливая улыбка Гедеона приветствовали меня.

Он облокотился рядом со мной на окно и курил трубку.

Он протянул руку в бесконечность и сказал мне:

— Взгляни, Фриц, взгляни… Ты, сын Шварцвальда, должен любить это! Взгляни вон туда!.. туда!.. Рош-Фандю. Видишь? Помнишь ты Гертруду?.. О, как все это далеко!

Спервер отер слезу; что мог я ответить ему?

Мы погрузились в созерцание, взволнованные таким величием. Иногда старый браконьер, заметив, что я смотрю в какую-нибудь точку на горизонте, говорил мне:

— Это — Тифенталь! Ты видишь поток Штейнбал, Фриц? Он повис ледяной бахромой на плече Харберга: холодный плащ для зимы! А вот та тропинка ведет в Фрейбург; недели через две мы с трудом отыщем ее.

Так прошло больше часа.

Я не мог оторваться от этого зрелища. Несколько хищных птиц с вырезными крыльями, с хвостом в виде веера, летали вокруг башни; наверху пролетали цапли, избегая когтей хищников благодаря высоте своего полета.

Ни одного облачка; весь снег был на земле. Охотничий рог в последний раз приветствовал гору.

— Это плачет мой друг Себальт, — сказал Спервер, — хороший знаток собак и лошадей и, кроме того, первый трубач в рог в Германии. Прислушайся, Фриц, как нежно!.. Бедный Себальт! Он тает со времени болезни его сиятельства; он не может охотиться, как прежде. Вот его единственное утешение: каждое утро, при восходе солнца, он подымается на Альтенбург и играет любимые песни графа. Он думает, что это может вылечить больного.

Спервер, с тактом человека, умеющего восторгаться, не мешал моему созерцанию; но, когда я, ослепленный сильным светом, взглянул во тьму башни, он сказал:

— Фриц, все идет хорошо; у графа не было припадка.

Эти слова вернули меня к действительности.

— А! Тем лучше… тем лучше!

— Это ты помог ему, Фриц.

— Как я? Я ничего не предписывал ему.

— Ну, так что же? Ты был тут.

— Ты шутишь, Гедеон; что значит мое присутствие, раз я ничего не предписываю больному?

— Ты ему приносишь счастье.

Я пристально взглянул ему в глаза; он не смеялся.

— Да, Фриц, ты приносишь счастье; прошлые годы у нашего господина после первого припадка на следующий день бывал второй, потом третий, четвертый. Ты мешаешь этому, останавливаешь болезнь. Это ясно.

— Не очень, Спервер; напротив, я нахожу, что это очень неясно.

— Поживешь — научишься, — возразил Спервер. — Знай, Фриц, что есть люди, которые приносят счастье и другие, которые приносят несчастье. Например, Кнапвурст всегда приносит мне несчастье. Каждый раз, как я встречаю его, отправляясь на охоту, я уверен, что случится что-нибудь: или мое ружье даст осечку, или я вывихну себе ногу, или кабан разорвет собаку… Зная это, я и стараюсь отправиться пораньше, пока малый, который спит, как сурок, не откроет глаза; или выхожу задней дверью. Понимаешь?

— Понимаю очень хорошо; но твои мысли мне кажутся очень странными, Гедеон.

— Ты, Фриц, — продолжал он, не слушая меня, — ты славный, достойный малый; небо осыпало твою голову бесчисленными благодеяниями; достаточно увидеть твое хорошее лицо, твой откровенный взгляд, твою улыбку, полную доброты, чтобы на сердце стало радостно… Положительно, ты приносишь счастье людям… я всегда говорил это… а доказательство… хочешь доказательство?

— Да, черт возьми! Мне хотелось бы узнать, какие добродетели скрываются в моей особе.

— Ну, так взгляни туда, — сказал он, хватая меня за руку.

Он показал мне на холм, находившийся от замка на расстоянии двух выстрелов из карабина.

— Видишь ты вон ту скалу, занесенную снегом?

— Отлично вижу.

— Посмотри вокруг… ты ничего не видишь?

— Ничего.

— Черт возьми! Это очень просто — ты прогнал «Чуму». Каждый год, при втором припадке, ее видели там, сидящую на корточках. Ночью она разводила огонь, грелась и варила коренья. Проклятие! Сегодня утром, первое, что я сделал — влез сюда. Я подымаюсь на сигнальную башенку, смотрю: ушла, старая негодяйка! Напрасно я прикладываю руку к глазам, смотрю направо, налево, вверх, вниз, на равнину, на гору — ничего, ничего! Она почуяла тебя, это верно.

Старик с восторгом обнял меня и проговорил растроганным голосом:

— Фриц! Фриц, какое счастье, что я привез тебя сюда! Вот-то сердится старуха… Ха, ха, ха!

Признаюсь, мне было стыдно, что за мной оказались такие заслуги, о которых я и не подозревал.

— Итак, Спервер, — сказал я, — граф хорошо провел эту ночь?

— Очень хорошо.

— Тем лучше; спустимся вниз.

Мы снова прошли по площадке и я лучше мог разглядеть вал, достигавший громадной высоты; он шел уступами отвесно по скале, над пропастью.

У меня закружилась голова, когда я заглянул туда; я с ужасом отступил на середину площадки и быстро вошел в коридор, который шел к замку.

Мы прошли несколько коридоров; по пути нам попалась большая открытая дверь; я заглянул в нее и увидел наверху двойной лестницы маленького гнома, Кнапвурста, смешная физиономия которого поразила меня вчера вечером.

Зала, в которую я заглянул, привлекла мое внимание своим внушительным видом. Это была зала, где хранились архивы Нидека, высокая, мрачная, пыльная комната с большими стрельчатыми окнами, начинавшимися у вершины свода и оканчивавшимися на расстоянии двух метров от паркета.

Там, на больших полках, хранились собранные старинными аббатами документы, бумаги, генеалогическое древо Нидеков, в котором указывались их права, браки, исторические отношения к самым знаменитым фамилиям Германии; сборники миннезингеров и большие издания Гутенберга и Фауста, замечательные не только своим происхождением, но и монументальной солидностью своих переплетов. Тени свода, покрывавшие холодные стены своими серыми очертаниями, будили воспоминания о старинных средневековых монастырях, а гном, сидевший наверху лестницы, держа огромный том с красным обрезом на кривых коленях, с головой, ушедшей Б меховую шапку, с серыми глазами, приплюснутым носом, с сжатыми в раздумье губами, широкими плечами, худыми членами и круглой спиной, казался естественным хозяином, фамулусом, крысой, как называл его Спервер, этого последнего убежища науки в замке Нидек.

Но что придавало особенное историческое значение зале архивов — это фамильные портреты, занимавшие целую стену старинной библиотеки. Тут были все — мужчины и женщины, начиная с Гюга-Волка до Иери-Ганса, нынешнего хозяина замка; начиная от грубого наброска варварских времен до совершенного творения самых знаменитых художников.

Понятно, что мой взгляд направился в эту сторону.

Гюг 1-й, лысый, казалось, смотрел на меня, как смотрит волк в лесу. Серые, налитые кровью глаза, рыжая борода, большие волосатые уши придавали ему свирепый вид, наводивший на меня страх.

Рядом с ним, словно ягненок рядом с хищным зверем, портрет молодой женщины с нежными, грустными глазами, с высоким лбом, со сложенными на груди руками, держащими молитвенник, с густыми, белокурыми, шелковистыми волосами, окружавшими золотым ореолом бледное лицо, привлекшее мое внимание сильным сходством с Одиль Ни дек.

Нельзя представить себе ничего более нежного и очаровательного, тем эта старинная картина с несколько жесткими и сухими контурами, но восхитительная по своей наивности.

В продолжение нескольких минут я смотрел на нее, но потом мое внимание было привлечено портретом другой женщины, висевшим рядом. Представьте себе вестготский тин в его первоначальной чистоте: широкий и низкий лоб, желтые глаза, выдающиеся скулы, рыжие волосы, орлиный нос.

— Как эта женщина должна была подходить к Гюгу, — подумал я про себя.

Я стал рассматривать ее костюм; он соответствовал энергичному выражению лица; правая рука женщины опиралась на меч; железные латы сжимали талию.