Мария Лагут исчезла. Старый браконьер и его товарищ вошли в башню.

На лице Спервера выражался сдержанный гнев; лицо Себальта носило выражение горькой иронии. Почтенный ловчий, поразивший меня в день моего приезда в Нидек своим меланхолическим видом, был худ и сух, как щепка; одет он был в охотничью куртку, перетянутую кушаком, на котором висел нож с роговой ручкой; высокие кожаные гетры заходили за колени; рог висел на перевязи. На голове у него была широкая фетровая шляпа с пером цапли. Его профиль, заканчивавшийся рыжей бородкой, напоминал косулю.

— Да, — продолжал Спервер, — хорошие ты узнаешь новости.

Он бросился на стул и с отчаянием схватился за голову. Себальт спокойно снял через голову рог и положил его на стол.

— Ну, Себальт! — крикнул Гедеон. — Говори же.

Потом, взглянув на меня, он прибавил:

— Колдунья бродит вокруг замка.

Эта новость была бы мне совершенно безразлична до сообщения Марии Лагут, но теперь она поразила меня. Между графом Нидеком и старухой были какие-то отношения; я не знал, в чем они состояли; нужно было узнать во что бы то ни стало.

— Одну минутку, господа, одну минутку, — сказал я Сперверу и его другу-ловчему. — Прежде всего я хотел бы знать, откуда является колдунья?

Спервер, пораженный, взглянул на меня.

— Бог знает, откуда, — сказал он.

— Хорошо. В какое время она постоянно появляется перед Нидеком?

— Я уже говорил тебе: ежегодно, за неделю до Рождества.

— И остается?

— От двух до трех недель.

— А раньше ее не видят? Хотя бы случайно? И позже также?

— Не видят.

— Так нужно непременно схватить ее, — воскликнул я, — это неестественно! Нужно узнать, чего она хочет, кто она, откуда приходит.

— Схватить ее! — сказал ловчий со странной улыбкой, — схватить!

И он с грустным видом покачал головой.

— Мой бедный Фриц, — сказал Спервер, — твой совет, без сомнения, хорош, но это легче сказать, чем сделать. Если бы можно было выстрелить в нее — отлично; удалось бы и подойти к ней; но граф противится этому; а взять ее иным способом… попробуй-ка схватить косулю за хвост! Выслушай Себальта; увидишь сам.

Ловчий, сидевший у края стола, положив одну длинную ногу на другую, взглянул на меня и сказал:

— Сегодня утром, спустившись с Альтенбурга, я пошел нижней дорогой в Нидек. По краям снег лежал отвесной стеной. Я шел, ни о чем не думая, как вдруг в глаза мне бросился какой-то след; он был глубок и шел через дорогу; для этого нужно было спуститься по откосу, потом подняться влево. Это не был ни след щетки зайца, который не ступает так глубоко, ни вилка кабана, ни трехлистник волка, а глубокая яма, настоящая дыра. Я останавливаюсь… разрываю снег, чтобы видеть основание следа, и нападаю на след колдуньи…

— Вы вполне уверены в этом?

— Как «вполне уверен»? Я знаю ногу старухи лучше, чем ее лицо. Ведь я, сударь, всегда опускаю глаза к земле, я узнаю людей по их следу… Да тут не ошибся бы и ребенок.

— Какое же особое отличие этой ноги?

— Она мала так, что ее можно спрятать Б руке, хорошо сложена, пятка немного длинна, очертания отчетливы, большой палец очень близко к другим; все пальцы сжаты, как будто в полусапожках. Нога, можно сказать, дивная. Лет двадцать тому назад я влюбился бы в такую ногу. Каждый раз, что я ее вижу, она производит на меня сильное впечатление… Боже мой, возможно ли, что такая хорошенькая нога принадлежит колдунье!

И, сложив руки, он с печальным видом принялся разглядывать каменный пол.

— Ну, дальше, Себальт, — нетерпеливо проговорил Спервер.

— Да, правда… Ну так вот: я узнал след и пошел по нему. Я надеялся застать старуху дома, но увидите, какой путь она заставила меня проделать. Я взлез на откос тропинки на расстоянии двух выстрелов от Нидека; спустился с него, идя все время по следу направо, вдоль долины Рее. Вдруг след перескакивает через ров в лес. Отлично; я все же иду по следу, но, взглянув случайно несколько влево, замечаю другой след, идущий по следу старухи. Я останавливаюсь…

Кто это? Спервер или Каспер Трумпф?.. Или кто-нибудь другой? Я приближаюсь — и представьте себе мое удивление. То не был след кого либо из местных жителей! Я знаю ноги всех в Шварцвальде, начиная от Фрейбурга, до Нидека. Эта нога не походила на наши. Сапог — так как это был сапог — тонкий и изящный, со шпорами, оставлявшими за собой тонкую бороздку — вместо того, чтобы быть круглым в конце, имел квадратную форму; подошва, тонкая и без гвоздей, сгибалась при каждом шаге. Походка, быстрая и решительная, могла принадлежать только человеку от двадцати до двадцати пяти лет. Я сразу заметил отпечатки швов голенища на снегу; никогда я не видел такой хорошей работы.

— Кто бы это мог быть?

Себальт пожал плечами, развел руками и замолчал.

— Кому могло быть нужно идти за старухой? — обратился я к Сперверу.

— Эх, только дьявол мог бы ответить на этот вопрос, — сказал он с отчаянием.

Несколько минут мы сидели, погруженные в раздумье.

— Я снова пошел по следу, — заговорил наконец Себальт. — Он поднялся с другой стороны на отлогости елового леса, потом обогнул Рош-Фандю. Я говорил про себя: «Старая чума, если бы было много дичи твоего сорта, ремесло охотника было бы невыносимым; лучше бы работать, как негру». Мы — оба следа и я — добираемся до вершины Шнееберга. Тут дул ветер, снег доходил мне до бедер; все равно, нужно было переходить. Я дохожу до берегов Штейнбахского потока. Нет более следа старухи! Я останавливаюсь и вижу, что сапоги неизвестного господина, потоптавшись направо и налево, кончили тем, что пошли по направлению к Тифенбаху; дурной знак! Я смотрю на другую сторону потока — ничего! Старая негодяйка поднялась или спустилась по реке, пройдя по воде, чтобы не оставить следа. Куда идти? Направо или налево? В нерешительности я вернулся в Нидек.

— Ты забыл рассказать о ее завтраке, — сказал Спервер.

— Ах, правда, сударь. Я видел, что она разводила огонь у подножия Рош-Фандю… Кругом все место черное. Я положил руку, думая, что зола еще теплая; тогда было бы ясно, что колдунья недалеко ушла; но зола была холодна, как лед. Вблизи я заметил на кустике протянутые силки…

— Силки?..

— Да, видно, колдунья умеет ставить западни… Туда попал заяц; место, где он лежал во всю длину, еще отпечатывалось на снегу. Колдунья разводила огонь, чтобы изжарить его; она хорошо угостилась.

— И подумать только, — крикнул Спервер, в бешенстве ударяя кулаком по столу, — что эта старая злодейка ест мясо, тогда как в нашей деревне многие честные люди питаются картофелем! Вот что возмущает меня, Фриц! Ах, если б она только попалась мне!

Но он не успел выразить своей мысли; он побледнел, и все мы трое замерли, смотря друг на друга с открытыми ртами.

Крик — жалобный крик волка в холодные зимние дни… крик, который нужно слышать, чтобы понять все то скорбное и зловещее, что содержит в себе жалоба животного — такой крик раздался вблизи нас! Он подымался спиралью по нашей лестнице, как будто животное было на пороге башни.

Часто говорят о рычании льва, раздающемся по вечерам в громадной пустыне; но если знойная, обожженная солнцем, каменистая Африка имеет свой голос, раздающийся как отдаленный грохот грома, то и в обширных снежных равнинах севера есть также свой странный голос, подходящий к грустной зимней картине, где все дремлет, ни один лист не шепчет; голос этот — вой волка.

Лишь только раздался этот жалобный крик, на него ответил грозный голос шестидесяти собак в Нидеке. Вся свора разразилась сразу: грубый лай ищеек, быстрое тявканье шпицев, визг болонок, меланхолический, плачевный голос такс — все это сливалось с звоном цепей, со стуком потрясаемых от ярости конур… и над всем этим беспрерывный, однообразный вой волка: то был адский концерт.

Спервер соскочил с места, выбежал на площадку и устремил взгляд на подножие башни.

— Уж не упал ли волк в ров? — сказал он.