После еды отец кладет ножи в кожаный футляр. Лезвия их блестят, как зеркало недвижной воды. Когда он ложится на тюфяк рядом со мной, ножи лежат под его бьющимся сердцем. Тогда, и только тогда, он приступает к своему еженощному ритуалу, проводя пальцами по моей спине от позвонка к позвонку.

Стражник устанавливает у помоста, примыкающего к виселице, деревянный ящик, и наш бургомистр поднимается на сцену. Его слова тонут в шуме толпы, вновь охваченной жаждой мести. Отец сжимает и разжимает кулаки. Лишь я продолжаю смотреть на оборотня, пока бургомистр провозглашает свой указ, даруя всем нам смерть. На вервольфа, чей взгляд затуманен судьбой.

Только сейчас я сознаю, что никто, ни один из нас в Анспахе, не знает, мужчина ли оборотень, женщина или даже ребенок. Никто не видел, как его шерсть втягивается под кожу, как лапы превращаются в руки и пальцы, как позвоночник, похрустывая, становится хрупким подобием себя. И если оборотень по временам был мужчиной, женщиной или ребенком, вдохнет ли кто-либо о них в этой толпе?

Отец взял меня с собой на поиски в ту ночь, когда мы мы нашли то, что осталось от Ани, последнего похищенного ребенка. Несмотря на факелы, в испещренной черными тенями лесной чаще фигуры казались смутными и размытыми, и невозможно было понять, где были мы и где начиналась ночь. Я думал о шерсти, прорывающейся наружу из тех средоточий, что сильнее мяса и мышц, о потемневшей, блестящей под луной шкуре.

Мы углублялись все дальше в лес. Я держался за пояс отца. Другие звали Аню по имени, но мы молчали. Мы искали что-то иное.

Я спотыкался о торчащие из земли корни. Отец, хорошо знавший лес, ступал уверенно и не останавливался.

Это мы нашли ее на поляне. Горло Ани было рассечено, внутри виднелось красное, юбка была задрана на живот. Я повернулся к отцу. Он глядел на то, что осталось от Ани.

Он поднял факел, глаза отразили яркий свет.

Но в них было что-то еще. Взгляд человека, потрясенного вожделением. Или любовью к своему перерождению. Мясник, восхищенный своей работой.

Я ждал. Зов, обращенный к другим, бился у меня в горле, и я не был готов к тому, что последовало.

Палач обвязывает веревку вокруг каждой из вялых, бесполезных лодыжек оборотня. К виселице уже подвели четырех лошадей, двух вороных и двух белых, и стражники бургомистра расчистили в толпе четыре тропы, по которым каждая из лошадей поскачет, таща за собой ошметок тела вервольфа.

Но прежде, чем это произойдет и толпа дрогнет и взметнется, когда станут рваться мышцы и хлынет кровь, прежде, чем топор опустится на шею оборотня и лошадей погонят плетьми на север, юг, запад и восток, прежде, чем вервольфы Анспаха будут забыты и оборотень будет разорван на куски, вот что скажет ему смерть: Сперва ты, после весь мир.

Однажды утром, перед Рождеством 18… года, когда я спокойно спал в гостинице «Лебедь» в Фрейбурге, в мою комнату вошел старый Гедеон Спервер.

— Радуйся, Фриц! — воскликнул он. — Я свезу тебя за десять миль отсюда, в замок Нидек. Ты знаешь Нидек? Это самое лучшее поместье во всей местности, — старинный памятник славы наших предков.

Заметьте то, что я не видел Спервера, почтенного мужа моей кормилицы, шестнадцать лет. За это время он оброс бородой; громадная шапка из лисьего меха закрывала его голову; в руке у него был фонарь, который он держал под самым моим носом.

— Прежде всего, поступим методично, — сказал я. — Кто вы такой?

— Кто я?.. Как, ты не узнал Гедеона Спервера, браконьера из Шварцвальда?.. О, неблагодарный!.. А я-то кормил, воспитывал тебя, научил тебя ставить западни, подстерегать лисицу в уголку леса, пускать собак по следу косули… Неблагодарный, он не узнает меня! Ну, взгляни на мое отмороженное левое ухо.

— Ага! Узнаю твое левое ухо. Ну, поцелуемся.

Мы нежно расцеловались. Спервер отер глаза ладонью и сказал:

— Ты знаешь Нидек?

— Конечно… по рассказам… Что ты делаешь там?

— Я заведующий охотой графа.

— А кто прислал тебя?

— Молодая графиня Одиль.

— Хорошо… Когда же мы отправимся?

— Сейчас. Дело важное, старый граф болен и его дочь наказала мне не терять ни минуты… Лошади готовы.

— Но, мой милый Гедеон, посмотри, какая погода; вот уже третий день снег идет безостановочно.

— Ба! Ба! Представь себе, что отправляешься на охоту. Одевайся-ка поскорее; надень шпоры и в путь-дорогу! Я велю пока приготовить поесть.

Он вышел из комнаты, но сейчас же вернулся и прибавил:

— Не забудь накинуть шубу.

Он спустился вниз.

Я никогда не мог противиться Гедеону; с детства он мог поделать со мной что угодно кивком головы, пожатием плеч. Я быстро оделся и пошел за ним в большую залу.

— Я знал, что ты не отпустишь меня одного! — радостно проговорил он. — Съешь поскорее ветчины и выпьем на дорогу. Лошади теряют терпение. Да, между прочим, я велел привязать твой чемодан к седлу.

— Как, мой чемодан?

— Да, ты ничего не проиграешь; тебе придется остаться в замке на несколько дней; это необходимо; сейчас я объясню тебе все.

В эту минуту к гостинице подъезжали двое всадников, по-видимому, изнемогавших от усталости. Лошади их были покрыты белой пеной. Спервер, большой любитель лошадей, вскрикнул от удивления.

— Что за чудесные животные!.. Валахские… Что за стройность, настоящие олени. Скорее, Никлоз, набрось на них попоны; они могут простудиться.

Мы заносили ноги в стремена, когда мимо нас прошли путешественники, укутанные в меховую одежду. Я разглядел только длинные темные усы одного из них и его черные, необыкновенно живые глаза.

Они вошли в гостиницу.

Конюх держал наших лошадей; он пожелал нам доброго пути и отпустил повода.

Мы тронулись.

Спервер ехал на лошади чистокровной мекленбургской породы, я — на горячей арденнской лошадке; мы летели по снегу и через десять минут уже миновали последние дома Фрейбурга.

Погода прояснилась. Насколько охватывал взгляд, не видно было ни признака дороги или тропинки. Единственными нашими спутниками были шварцвальдские вороны. Они расправляли свои большие крылья на снежных буграх, перелетали с места на место и кричали хриплыми голосами:

— Беда! Беда! Беда!

Гедеон со своим широким, обветренным лицом, в шубе из меха дикой кошки, в меховой шапке с длинными наушниками, галопировал впереди меня, насвистывая какой-то мотив из Фрейшюца. По временам он оборачивался и я видел, как прозрачная капля воды блестела, дрожа, на кончике его длинного, кривого носа.

— Э, Фриц! Что за чудное зимнее утро! — сказал он.

— Да; но несколько холодное.

— Я люблю сухую погоду; она оживляет кровь. Если бы у старого пастора Тоби хватило смелости отправиться в путь по такой погоде, он не чувствовал бы ревматизма.

Я слегка улыбнулся.

После часа бешеной езды Спервер сдержал лошадь и поехал рядом со мной.

— Фриц, — сказал он более серьезным тоном, — тебе необходимо узнать причину нашей поездки.

— Я думал об этом.

— Тем более, что у графа перебывало уже много докторов.

— А!

— Да; приезжали к нам доктора из Берлина в больших париках; они смотрели только язык; другие — из Швейцарии — желали видеть только мочу; парижские доктора вставляли кусочек стекла в глаз, чтобы разглядеть лицо больного. Но все они ничего не поняли и только заставили щедро оплатить свое невежество.

— Черт возьми! Как ты относишься к нам!

— Я говорю не про тебя; напротив, тебя я уважаю и, сломай я себе ногу, я охотнее доверился бы тебе, чем какому- нибудь другому доктору. Ну, а что касается внутренностей, то вы еще не изобрели очков, чтобы видеть, что происходит в них.

— Ты почем знаешь?

Добряк искоса взглянул на меня при этих словах.