Мой друг Гедеон был слишком предубежден против старухи, чтобы можно было образумить его. Да и кто из людей может провести границу между возможным и невозможным? Разве мы не видим ежедневно, как расширяется область действительности? Все эти оккультные влияния, таинственные сношения, невидимое сродство душ, весь этот мир магнетизма, проповедуемый иными со всем пылом веры, с насмешливым видом оспариваемый другими: кто может ответить, что он не прорвется завтра к нам? Так легко быть разумным среди всеобщего невежества.

Поэтому я ограничился тем, что попросил Спервера умерить свой гнев и, главное, не стрелять в «Чуму», так как это принесло бы ему несчастье.

— Мне все равно, — сказал он, — самое худшее, что может случиться со мной, это то, что меня повесят.

— Ну, это слишком для честного человека.

— Эге! Смерть, как всякая другая. Задохнешься, вот и все. Мне это нравится так же, как если бы тебя хватили молотком по голове, как это бывает при ударе, или когда не можешь спать, курить, глотать, переваривать пищу, чихать, как при других болезнях.

— Бедный Гедеон, ты плохо рассуждаешь для человека с седой бородой.

— Седая так седая, а это мой взгляд. У меня всегда в одном дуле пуля для колдуньи; по временам я переменяю заряд и, если представится случай…

Он закончил свою мысль выразительным жестом.

— Ты будешь неправ, Спервер, ты будешь неправ; я разделяю совет графа Нидека: «Не надо крови!» Один великий поэт сказал: «Все волны океана не могут смыть каплю человеческой крови!» Подумай об этом, товарищ, и разряди свое ружье при первой встрече с кабаном.

Эти слова, по-видимому, произвели впечатление на старого браконьера; он опустил голову, и лицо его приняло задумчивое выражение.

В это время мы ехали по лесистым склонам, отделяющим жалкую деревушку Тифенбах от замка Нидек.

Наступила ночь. Как почти всегда бывает после светлого, холодного зимнего дня, пошел снег; он падал большими хлопьями и таял на гривах наших лошадей, которые тихо ржали и прибавляли шагу, вероятно, возбуждаемые близостью жилья.

Время от времени Спервер оглядывался назад с видимым беспокойством. И сам я испытывал какое-то непонятное чувство при мысли о странной болезни, описанной слугой графа.

К тому же настроение духа человека согласуется с окружающей его природой, а для меня нет ничего грустнее вида леса, покрытого инеем и колеблемого холодным ветром; больно видеть печальные, как бы окаменевшие деревья.

По мере того, как мы подвигались дальше, дубы попадались все реже; изредка виднелись березы; прямые и белые, как мрамор, они выделялись на темной зелени сосновых лесов. Внезапно, при выезде из чащи, старый замок предстал перед нами своей черной массой, пронизанной светлыми точками.

Спервер остановился перед дверью, проделанной в виде воронки между двумя башнями и запиравшейся железной решеткой.

— Ну, вот мы и приехали! — воскликнул он, наклонясь к шее лошади.

Он позвонил, дернув за оленью ножку, служившую рукояткой звонка, и ясный звук колокола раздался вдали.

После нескольких минут ожидания в глубине свода показался фонарь, осветивший мрак. В его ореоле обрисовался горбатый человечек с желтой бородой, широкоплечий и укутанный в меха.

Среди окружавшей его тьмы он казался каким-то гномом из «Нибелунгов».

Он медленно подошел и прижался к решетке своим широким, плоским лицом, тараща глаза и стараясь разглядеть нас во тьме.

— Это ты, Спервер? — спросил он хриплым голосом.

— Скоро ли ты откроешь, Кнапвурст? — крикнул охотник. — Разве ты не чувствуешь, какой собачий холод?

— А, узнаю тебя, — сказал человечек. — Да… да… это ты… Когда ты говоришь, то так и кажется, что готов проглотить человека.

Дверь открылась, гном поднял, со странной гримасой, фонарь в мою сторону и проговорил на местном наречии:

— Добро пожаловать, господин доктор, — с таким видом, который говорил: «Еще один, который отправится ни с чем, как другие!» Потом он спокойно запер решетку, пока мы сходили на землю, и затем взял под уздцы наших лошадей.

Идя за Спервером, который быстро подымался по лестнице, я мог убедиться, что замок Нидек был достоин своей репутации. Это была настоящая крепость, высеченная в скале.

Наши шаги отдавались под высокими, глубокими сводами замка, а проникавший через бойницы воздух колебал пламя факелов, воткнутых на некотором расстоянии друг- от друга в кольца, вделанные в стены.

Спервер знал все закоулки громадного здания; он поворачивался то направо, то налево. Я шел за ним, задыхаясь. Наконец он остановился на большой площадке и сказал:

— Фриц, я оставлю тебя на минутку с обитателями замка и пойду предупредить о твоем приезде молодую графиню Одиль.

— Хорошо. Делай, что находишь нужным.

— Ты найдешь там нашего дворецкого, Тоби Оффенлоха, старого солдата Нидекского полка; он участвовал во французской компании под начальством графа.

— Очень хорошо.

— Ты увидишь также его жену, француженку, Марию Лагут, которая имеет претензию принадлежать к знатной фамилии.

— А почему бы и нет?

— Но, между нами, это просто бывшая маркитантка великой армии. Она привезла нам на своей тележке Тоби Оффеплоха без ног, и бедняга женился на ней из благодарности; ты понимаешь…

— Довольно. Отворяй же, я совсем замерз.

Я хотел войти, но Спервер, упрямый, как истый немец, считал нужным познакомить меня со всеми лицами, с которыми я должен был войти в сношения. Он продолжал, держа меня за рукав:

— Потом ты увидишь Себальта Крафта, главного егермейстера; жалкий малый, но не найдешь никого, кто умел бы трубить в рог, как он; Карла Трумпфа, дворецкого; Христиана Беккера; одним словом, всех наших, если только они не легли спать.

Спервер толкнул дверь, и я остановился, пораженный, на пороге высокой темной залы, бывшей караульни замка Нидек.

Прежде всего я заметил три окна в глубине, выходившие на обрыв; направо — нечто вроде буфета из дуба, потемневшего от времени; на буфете стояла бочка, стаканы, бутылки; налево готический камин с колпаком над очагом, озаренный красным светом великолепного огня и украшенный скульптурными изображениями различных эпизодов охоты на кабана в Средние века; наконец, посреди комнаты длинный стол, а на столе громадный фонарь, освещавший дюжину пивных кружек с оловянными крышками.

Одного взгляда было достаточно, чтобы разглядеть все это.

Больше всего, однако, меня поразили находившиеся в зале люди.

Я узнал дворецкого по деревянной ноге. Это был человек маленького роста, толстый, с румяным цветом лица, с отвислым животом, с красным носом, похожим на спелую малину. На нем был громадный парик цвета пеньки, образовавший складку на затылке, камзол из плюша яблочного цвета с громадными стальными пуговицами величиной с большие монеты, бархатные штаны, шелковые чулки и башмаки с серебряными пряжками. Он только что начал отвертывать кран бочки; выражение несказанного удовольствия разлилось по всему его багровому лицу; выпученные глаза блестели, как выпуклые стекла.

Его жена — достойная Мария Лагут, одетая в штофное платье с большими разводами, с длинным и желтым, как старинная кожа, лицом — играла в карты с двумя слугами, важно восседавшими на креслах с прямыми спинками. На носу у старухи, а также у одного из игроков, красовались очки в уродливой медной оправе. Третий игрок подмигивал глазом, с хитрой улыбкой посматривая на своих партнеров.

— Сколько карт? — спросил он.

— Две, — ответила старуха.

— А ты Христиан?

— Две…

— Ха, ха!.. Попались… Бейте короля… Бейте туза… Вот так, вот так! Опять сорвалось, матушка! Ну, зато не будете больше хвалить французские игры!

— Господин Христиан, вы непочтительно относитесь к прекрасному полу.

— В карточной игре не до почтительности.

— Но вы же видите, что нет места.

— Ба, ба! С таким носом, как у вас, всегда найдутся средства, чтобы…