- Что так? - прервал я.
- Да так... - протянул Колбаковский, которому приятна моя заинтересованность. - Видите ли, товарищ лейтенант, как оно скособочилось-то... До передовой не доехал, по врагу не выстрелил...
Довезли нас ажник до Тулы чин чпнарем, а туточки налетели стервятники, разбомбили, расстреляли эшелон вдрызг. Мне влепило осколком в плечо, чуток лапы не решился...
- А я и не ведал. Что ж вы раньше не рассказали?
- Не было повода.
Мне почему-то стало неловко, будто из-за моей именно черствости старшина не поделился прежде. Я пробормотал:
- В госпиталь попали?
- Само собой. Потартали меня от Тулы-оружейницы обратно, на восток. В свердловском госпитале проканителился полтора месяца, а оттудова куда, вы думаете? Снова на фронт? Снова в Монголию! Как поется, судьба играет человеком... Уж как я пи рвался, попал на фронт только в январе сорок пятого. И то целая история...
- Какая? - Интерес у меня повышенный, чрезмерный.
- Такая, товарищ лейтенант... Обскажу, слухайте... В феврале - марте сорок второго в армию зачали призывать девиц, едрп твою качалку! И меня угораздило попасть старшиной зенитной батареи, где один женский пол! Комбат мужик да я, остальные бабье, девицы то есть... Ох и нанервпичался с ними! Чуть что - обиды, слезы, слова резкого не скажи, а бранное позабудь, иначе истерика. И жалел их, и злился... А построения! На вечерней поверке все в наличии, на утреннем осмотре кого-то недосчитаешься... Погуливали иные, мужиков-то вкруг в избытке... Кровь-то молодая, горячая, и голодуха не удержит, и старшина...
"Когда кровь горяча, никто не удержит, - подумал я. - По себе сужу".
- Но бог смилостивился, - сказал старшина и раскрыл в улыбке металлические зубы. - Перевели меня в пехоту, к мужикам. Как положено, занятия, караульная служба, рытье укреплений. Всю Монголию ископали по границе, чтоб японца встренуть, ежли попрет... Вкалывали будь-будь, а харчевались по какой норме? Хоть с осени сорок первого Забайкальский округ превратили во фронт, про то я уже сказывал в эшелоне, питание было тыловое. Триста шестьдесят граммов хлеба в сутки, супец-рататуй, вода, заправленная водичкой, ни картошки, ни капусты не выловишь... И приметьте, товарищ лейтенант: Семнадцатая армия отстреливала для фронта диких коз, были такие охотничьи команды.
Не для Забайкальского фронта, он хоть и прозывался фронтом, да не воевал, а для западу. Все, до грамма, на запад, себе ни кусочка, с этим было ой как строго... Едешь, бывало, по степу, а сопка белая, кажется снег, но то стадо коз, серо-белые козочки, побили их для фронтовиков, побили... Да, сами голодовали нормально. И не всяк выдерживал: пузо сосет, еще и цинга стала цепляться. Всяк рвался на запад, потому патриот, в бой хочет. А также потому: голодуха изводила. Иные рассуждали: в бою убьют, так слава, а тут подохнешь, как собака. Несознательность, конечно.
И сбегали некоторые, лезли в эшелоны, что уходили на запад. Их ловили, отправляли в штрафные роты. Штрафников же направляли - куда? - на запад, в бой! И вот эти - кто? - герои пишут опосля в Монголию: как вы там, тарбаганы, все еще копаетесь в земле, строите доты-дзоты, хлебаете баланду, коптите небо, а я уже побывал в боях, судимость снята, представлен к правительственной награде, чего и вам желаю, бывший ваш товарищ по тыловой норме... Однако же терпение у командования лопнуло, и таких патриотов, таких ловкачей зачали отправлять не в штрафные роты, а в Читинскую тюрьму! Был приказ командующего Забайкальским фронтом генерал-полковника Ковалева, нам зачитывали... Про Забайкальский фронт хохмили: тыловой фронт. Доложу вам, товарищ лейтенант: тыловой не значит мирный. Воевать не воевали, по Квантунская армия нависала над нами, как гора: глядишь - обвалится войной, у-у, самураи, банзай, император Хпрохито, черти б вас съели! И территорию монгольскую обстреливали ружейно-пулеметным огнем, и у границы крупные части концентрировали, как перед наступлением, - у нас, само собой, боевая тревога, неделями не выходили из траншей. Помотали пас! И мотали тем сильней, чем дальше немец продвигался. Опосля сталинградского разгрома поутихомирились, но гадости свои продолжали...
- Скоро, товарищ старшина, Забайкальский фронт не будет тыловой, сказал ефрейтор Свиридов.
Я-то предполагал, солдаты дремлют. А они, видимо, прислушиваются к рассказу Колбаковского. Что же, пусть послушают, это им не бесполезно.
- Очень может быть, хотя оно и не нашего ума дело, - вежливо и строго, как в былые времена, ответил Колбаковскпй. - Но должен, товарищ Свиридов, сделать тебе внушение: без спросу в разговор старших встревать не положено.
Свиридов крутанул головой, снизу вверх глянул на старшину, промолчал. А Толя Кулагин бойко сказал:
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к товарищу старшине? Товарищ старшина, разрешите задать вопрос?
- Задавай, - сказал Колбаковский прежним тоном.
- Вы давеча обещали рассказать целую историю, как на фронт попали, в сорок пятом... Расскажете?
- К тому иду. Экий ты нетерпеливый, товарищ Кулагин.
- Виноват, товарищ ел аршина! Исправлюсь!
Виноват? Глаза у Кулагина - и карий и серый - не виноватые, а, пожалуй, с иахалипкой. Колбаковский пошевелил пальцами и сказал:
- Докладал же: харч не соответствовал, хлеба в обрез, приварку никакою, зелени и в помине... Чтоб нас поддержать, чтоб не кровенились десны, нам выдавали кружку дрожжей да перышко черемши, дикого луку... А десны все одно кровенились, зубы шатались, выпадали. С цингой-то я и угораздился в госпиталь окружной... тьфу ты, фронтовой в Чите. Во, теперь металл в пасти. - Колбаковский разинул рот передо мной, как перед зубным врачом. В Чите опять подвезло: из выздоравливающих формировали команду - и на запад! Даешь Берлин! Меня сподобило на Третий Белорусский, с вами, товарищ лейтенант, вместе, значится...
"Вместе, - подумал я. - Вместе воевал и буду воевать с Колбаковским и со всеми остальными, а как же мало знаю о пих!
Нелюбопытство, черствость?"
- Товарищ старшина, и это вся история? - спросил Кулагин.
- Вся, чего же размазывать, - ответил Колбаковский.
- А говорили: целая история... Тогда снова разрешите спросить, товарищ старшина? Насчет девах-зенитчиц вы обсказывали...