Юхан Смуул

Ледовая книга

АНТАРКТИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК

30 октября 1957

Калининград, теплоход "Кооперация"

Сегодня перебрался на "Кооперацию".

Час назад уехала моя жена. Перед тем как расстаться, мы сидели в каюте, забитой до отказа багажом, принадлежащим мне и моему спутнику, синоптику Васюкову, - передвигаться и даже сидеть здесь было не так-то просто. Поскольку собираюсь в путь целых полтора месяца (по первоначальным данным, "Кооперации" полагалось отбыть 17 сентября), мы уже обо всем переговорили. Я отдал ей все деньги, которые не успел истратить, а она выдала мне из их пять рублевок на последнюю кружку пива.

Сейчас она едет назад рижским поездом.

Вспоминаются последние недели. С начала сентября готовлюсь к рейсу в Антарктику. А если вы спросите, как я готовился, то придется признаться, что никак. Ждешь, минует один окончательный срок за другим; снова ждешь, снова минует очередной срок - в таких случаях в моей жизни всегда образуется какая-то бесплодная пустота. Не можешь ни на чем сосредоточиться, люди, события, дела - все проходит мимо, не задевая по-настоящему. Вчерашний день позади, сегодняшний - лишь порог завтрашнего, а "завтра", в котором сконцентрировалось все, - это "завтра" уклончиво и полно неопределенности. Писать не можешь, думать не хочешь, и путь наименьшего сопротивления оказывается вдруг наиболее привлекательным. За последние недели я только и сделал хорошего, что прочел все оказавшееся доступным о полюсах - и о Северном, и о Южном - и влюбился в Нансена.

Последние восемь дней я прожил в калининградской гостинице "Москва". Город разрушен. Кажется, что война была вчера, - она глядит тут на тебя с каждой улицы.

От гостиницы же, целиком занятой участниками третьей комплексной антарктической экспедиции - моими теперешними спутниками, - осталось весьма сильное впечатление. Каждая гостиница, каждый ее номер, в котором дружелюбный или суровый администратор поселяет вместе людей различных профессий, характеров, мыслей и взглядов, - в своем роде сборник живых новелл.

"Москва" - превосходная гостиница. Приличные, хорошо отапливаемые номера, холодная и горячая вода, исключительная чистота, в каждой комнате телефон и радиотрансляция. Все наверняка выглядело бы еще безупречней, если бы не один осложняющий компонент - жильцы гостиницы. В каких только гостиницах я не жил после войны, но нигде я не чувствовал себя в такой степени лишним, как здесь.

Ложусь после обеда спать. Стучат. Продолжаю спать, Снова стучат. Раздается требовательный голос: "Откройте!" Открываю. И натягиваю одеяло до подбородка. В номер является комиссия из пяти человек. Полная солидная дама в очках садится за стол, даже не взглянув на меня. Слева от нее останавливается другая дама - худая, в очках и в красном платье. За спиной у них замирают три девушки, являющие собой в дальнейшем нечто вроде греческого хора. На стол кладутся огромные листы со всевозможными параграфами, номерами и наименованиями.

Начинается инвентаризация.

- Кроватей? - спрашивает полная дама в черном.

- Две, - сообщает дама в красном. - Деревянных, с пружинными матрацами.

- С пружинными матрацами... - эхом вторят три девушки.

- Письменных столов? - спрашивает полная дама.

- Один. Дубовый, - сообщает дама в красном платье.

- Дубовый... - вторят три девушки.

Так оно и идет.

- Подушек?

- Четыре, - говорит дама в красном несколько неуверенно, потому что все четыре подушки у меня под головой, а на второй кровати подушек нет.

- Запишем четыре? - вопрошающе произносит полная дама.

- Запишем четыре, - отвечает дама в красном и бросает на меня подозрительный взгляд: все ли четыре подушки у меня под головой, не съел ли я одну из них.

- Дорожек?

Одна из девушек достает рулетку и приступает к тщательному обмеру. Процедура продолжается довольно долго, пока наконец девушка не сообщает:

- Восемь метров сорок два сантиметра.

- Вы говорите, восемь сорок два? - и полная дама вопросительно поднимает брови. - Значит, запишем восемь сорок два.

- Да, запишем восемь сорок два, - соглашается дама в красном.

Затем идут арматура, стулья, графины, стаканы и т. д. и т. п.

- Предметы искусства есть? - спрашивает дама в черном.

- Есть, - отвечает дама в красном, указывая на угловой столик, где стоит скульптура, изображающая усатого Чапаева верхом на коне. - Один предмет. Чапаев.

- Не важно, что Чапаев. Важно, что один.

Так продолжается около часа. Затем комиссия направляется дальше. Но я совершенно счастлив. Можно взять в Литфонде две тысячи рублей командировочных, жить на них в каком-нибудь доме отдыха и ничего не увидеть. А тут такое подлинное, такое цельное, такое неповторимое переживание, какого ни в жизнь не выдумаешь.

Последнюю ночь сплю очень плохо. Стены в гостинице очень тонкие. В соседнем номере поселилась супружеская пара, которая не имела никакого отношения к Антарктике, но шумела больше, чем весь многочисленный состав экспедиции. Особенно отличалась супруга. Это был один из последних женских голосов, которые я слышал на суше, и он наверняка будет звучать у меня в ушах до самого экватора. Столь на редкость противного голоса я давно уже не слышал. Голос был высокий, острый, как бритва, какой-то жестяной и до предела агрессивный Сперва было терпимо. Большое общество, которое собралось в гостях у пары, выпивало, пело, даже пыталось танцевать и до поры до времени заглушало голос этой женщины. Я заснул. Проснулся я в три часа ночи от того, что веселье утихло и теперь говорила она одна. Ее голос звучал так отчетливо, словно женщина сидела тут же около моей кровати. Мне казалось, что меня колют шилом. За два с половиной часа я стал необычайно образованным: я узнал, какое хорошее белье за границей и какое плохое у нас, как вежливы люди за границей и как невежливы у нас. Узнал несколько рижских адресов, по которым можно раздобыть трикотаж, легкий как дым. О племянниках и племянницах узнал только то, что все на свете пойдет прахом, если их не обеспечат бельем, легким как дым. Вся эта ночная лекция, прочитанная без единой передышки, оставила удручающее и оскорбительное впечатление.