Серафимовна испытывала к контейнерам с нераспечатанной мебелью, купленной в то время, суеверный страх и не смела заводить речи об их использовании по назначению, а не в качестве подставок под сумки и зонты.

После смерти "кроткой Марии" многоумная Сонька в деликатной форме предложила безутешному вдовцу себя в качестве "старого, верного друга", но он, опять же по глупости, не принял ее жертвы. И даже не понял, о чем она толковала. И вот теперь не то Ольга Васильевна, не то Валюха, не то сама Серафимовна...

"Тебе же будет хуже", - думала Сонька. Она и вообразить не могла, что Иван-дурак видел ее насквозь.

Глава шестнадцатая

Николай Иваныч застал жену в слезах. То есть при его появлении из Мюнхена она вдруг принялась реветь так некрасиво и с таким самозабвением, что это тронуло его сердце своим непритворством. Ведь он считал жену бабой насквозь фальшивой и неестественной на основе лишь того, что она переняла из американских фильмов образцы поведения и манер и даже перешла на английский мат, хотя по-русски умела это гораздо лучше.

- Чего ревешь? - спросил он.

- Иоанн смотался. В тот день, как ты уехал в Мюнхен, он мотанул. Исчез, как в море корабль.

- Та-ак! Сейчас обдумаем это дело. Я примерно догадываюсь, в чем дело. - Он сел в кресло и взялся за лоб, словно пытался разгадать причины очередного АПа. - Он на меня обиделся. Он рвался в эскадрилью к Комарову, а я не благословил его на эту глупость. Если не самоубийство. Я ему рекомендовал блатную работенку для пенсионеров - сидел бы с Матвеем Козловым и глядел бы на самолеты - нет, не хочет.

- В самом деле? - Серафимовна начала успокаиваться.

- С чего бы еще обижаться? Это работа не для человека с его характером. Он не знает, а я-то знаю, что его будут кидать туда, куда уважающие себя инженеры, чтущие регламент, не сунутся и под дулом пистолета. Очень удобная фигура козла отпущения для "новых русских".

- Нет, - возразила Серафимовна. - Он на меня обиделся. В тот день, когда ты уехал в этот гадский Мюнхен, ко мне пришла Валюха, и мы посидели, поболтали...

- Не та ли, что я дверцей зацепил?

- Не придуривайся, что ты ее не знаешь. Она тебе нравится даже стукнутая дверью.

- Пусть нравится. Что дальше?

- Иоанн ее... того...

- Не врешь?

- Нет.

- Где?

- Здесь. - Она пальчиком показала на дверь комнаты Ивана Ильича.

Николай Иваныч, когда до него окончательно дошла суть происшествия, так и закатился, так и замолотил руками по подлокотникам кресла.

- Ай да батька! Ай да сукин сын! Думаешь, из-за этого и ушел? Прекрати реветь! Из-за этого не уходят.

- А он ушел. Ему стало неловко. Он стеснялся, краснел. Потом позавтракал и ушел.

- Ладно хоть не голодным ушел.

- Ему было стыдно перед памятью жены. - Серафимовна махнула в сторону нераспечатанных контейнеров. - Он унес с собой ее портрет.

- Детский сад! - хмыкнул Николай Иваныч, думая, что породнился с отцом еще по одной линии. - Думаю, что матушка его простит. Сама посуди, что делать, если к тебе в койку забирается голая дама, то есть не к тебе, а ко мне, то есть... тьфу ты!.. к нему... совсем запутался.

Он пытался спихнуть АП на германскую сторону, что было с его стороны непостижимым для германского ума нахальством, так как в месте пробоя обшивки оказались следы оранжевой краски, которой у нас красят водила для буксировки самолетов. Германцы этого не знали, но он-то знал. Инженеры противной стороны не дали ему повода посчитать себя лопухами и, отдав должное его технической казуистике, свели попытки обуть их в лапти на юмор. Явно проигрышное дело выиграть ему не удалось. А ведь случалось, и выигрывал.

Пользуясь возможностью отоспаться, он продрал глаза только в два часа дня.

Некоторое время вспоминал германских инженеров, которых приводило в восторг его нахальство, потом рассказ Серафимовны о грехопадении отца. Во старые барбосы! Своего не упустят и чужое прихватят.

В окно светило солнце, он почувствовал в отдохнувшем теле давно забытую телесную радость и, поднявшись с постели, сделал несколько гимнастических движений перед зеркалом. И тут раздался телефонный звонок. Занимаемая должность обязывала его даже в праздники подходить к аппарату.

- Это говорит Аэрофлот? - спросил женский голос.

- Не понял.

- Извините.

"Как Аэрофлот, то есть "воздушный флот" может говорить? - хмыкнул он, производя редактуру вопроса женщины. - Воздушный флот может гудеть".

Через минуту звонок повторился.

- Вы Аэрофлот?

- Не совсем.

Когда случился третий звонок, он сказал:

- Все! Это судьба!

- Извините. Не понимаю, что происходит.

- А я понимаю: судьба! Я - Аэрофлот, зовут меня Самолет Иваныч.

Женщина засмеялась; смех у нее не был лишен приятности. О-о, смех индикатор человека и всех его свойств; смех не подделаешь; он либо нравится, либо нет. Этот смех Николаю Иванычу понравился.

- Итак, нас свела судьба. - Крестинин почувствовал, что его понесло, как когда-то в ранней молодости. - Словом, как сказал поэт: повеяло теплым ветром с неведомых островов. Нам надо немедленно встретиться. Если мы этого не сделаем, будем жалеть всю оставшуюся жизнь. Приглашаю вас в ресторан "Якорь", - первое, что пришло в голову, - но если вы назовете какое-нибудь другое место, я заранее принимаю любое ваше желание к исполнению.

- Мне нужно узнать в Аэрофлоте... - попробовала как бы из приличия возразить женщина, но в ее голосе уже чувствовались и заинтересованность, и надежда на невинное приключение с человеком, судя по уверенности в голосе, самостоятельным. - Я хотела узнать про самолет на Одессу.

- При встрече я вам скажу про все рейсы...

- Правда? - обрадовалась женщина, найдя наконец-то благовидный предлог для встречи. - Не шутите?

- Нисколько.

- Тогда ладно. Хорошо.

- Я вас буду звать Одессой? Можно?

Женщина засмеялась. У нее был по-настоящему приятный и свежий смех.

- Меня вы узнаете по газете "Воздушный транспорт" в руке, - продолжал он. - Ведь я - Самолет Иваныч. Узнавать, как вы выглядите, не собираюсь, так как нас ведет судьба. Против судьбы не попрешь... Да будь я и негром преклонных годов, да будь в вас рост сто девяносто шесть при весе в два пуда - это несущественно, если судьба включила свои моторы. Сверим часы. Встреча в восемнадцать ноль-ноль, - уточнил он, ломая из себя военного человека.

- Только не выйдете к Херсону, идя на Одессу, - сострила женщина.

Он захохотал.

И стал звонить в диспетчерскую о рейсах на Одессу.

"Если мы сейчас не увидимся, то... то..." - думал он, и его мысли, а скорее ощущения о существовании коих он, задавленный службой, за собой не числил, как бы вскипели и устремились в область более важную, чем работа. (Неужели есть такое?) И он наконец-то пустился во все тяжкия, как старые барбосы, которые и теперь не зевают. (Он как-то забыл, что "дядя" Миша давным-давно отошел от земной суеты.)

"Итак, ощущения и энергия жизни возникают как бы из ничего, - размышлял он. - Из легковесной болтовни с незнакомой женщиной, из полета майского жука (он вспомнил жука прошлого года, который напомнил детство, когда было много и жуков, и бабочек). - А сколько интересных мыслей и ощущений не родилось в каждом из нас, сколько несостоявшихся поступков. Сколько возможностей упущено, чего не скажешь о старых барбосах, которые не зевали. Все это неродившиеся дети: несостоявшиеся встречи, несостоявшиеся жизни. Это желудь, раздавленный колесами, который мог бы превратиться в прекрасное дерево, где нашли бы убежище и птицы, и усталый путник... Не будь Одессы, и не было бы того, что я сейчас чувствую и плету.

До чего осточертели деловые встречи и разговоры, осторожные, прощупывающие, нечеловеческие, потому что говорят не на человеческом, а на идиотском языке. АП, ТАП, СМП, ЛПС, КВС...*. Скажи: "Самолет потерпел катастрофу, командир и пассажиры погибли" - и все расстроились, загрустили, особенно ЛПС, который примеривает на себя все виды АПов. А скажи: "Случился ТАП, КВС откинулся" - и ничего страшного. Будто тапком наступил куда-то в грязь. Ну будто кто-то из бомжей нагадил у почтового ящика, а ты пошел за газетами и... "того". Ну выкинул тапок - и дело с концом.