- Ах да! В жэке Зикс... Вдруг выгонит?

- Как выгонит, если ты сама будешь голая? Ведь он - мужчина.

- Вдруг побьет?

- Что ты! Он добряк. Он женщин не бьет. Баб бьет только мелкая шушера. Вот как Колька уедет в командировку, и мы... Тра-ля-ля, тра-ля-ля!

- Постой, откуда ты знаешь, что он спит без ничего? Подглядывала, что ли?

- Не твое дело.

- Ой, подруга, боязно чего-то!

Для объяснения странноватости желания Серафимовны принудить Ивана Ильича к нарушению сразу двух заповедей* Божиих можно привлечь и венских выдумщиков во главе с их патриархом Фрейдом, и идею раздвоения личности, и перенос чувства, и скрытное желание самой "попробовать старичка", и другие вещи из области психоанализа, но на самом деле все было проще и прозаичнее. Вездесущая Сонька сообщила Серафимовне, что Иван Ильич завел себе какую-то Ольгу Васильевну, одинокую сорокалетнюю хохлушку. Возможно, без квартиры. А если хохлушка решит взять мужика, тому ничего не останется, как сдаться на милость победителя. То есть победительницы. С хохлушками в искусстве обольщения мужиков могут сравниться разве что польки, в каждой из которых сидит ведьма.

Узнав об Ольге Васильевне, Серафимовна испытала укол как бы ревности, словно мужем ее был Иван Ильич, а не его сын. Но и это дело десятое: залетная обольстительница-ведьма могла женить на себе Ивана Ильича и прописаться в его квартире: "Места хватит!" - скажет этот простой, как ребенок, буйвол. Ведь Ольга Васильевна, кажется, без площади, а Валюха замужем, она посвежей, и, в случае чего, ее можно спустить с лестницы или призвать на помощь Борис Борисыча (кличка Боровик) - тот враз наведет порядок. Таким образом, если отбросить все сопутствующие ощущения и нюансы, Серафимовна стояла на страже квартиры, то есть стояла насмерть на отвоеванном плацдарме. Но и это было слишком простым объяснением: Серафимовна задумала... То есть она задумала такое, о чем не созналась бы и самой себе. То есть даже не задумала, а так, сплошной туман в голове.

Глава восьмая

Николай Иваныч никак не мог понять, на почве чего сошлись дурища Серафимовна и многоумная, прожженная и прокуренная насквозь бестия Сонька. Впрочем, Сонька одинокая и потому лезет во все дыры, где можно выпить, покурить, поесть чего-нибудь вкусненького и помолотить языком, показывая свой незаурядный ум, осведомленность и тонкий юмор.

Ему не очень нравилась эта странноватая, скорее всего на почве циничного отношения к жизни, дамская дружба: он боялся, как бы старуха не напустила в пустую голову жены какого-нибудь вздора, и, к сожалению, не ошибся: Серафимовна стала читать мадам Блаватскую, от которой у редкой неофитки голова не пойдет кругом. Теперь в доме появился Будда из мыльного камня, купленный у Соньки, и воняло ароматическими палочками.

Однажды он застал теплую компанию (обычно к его приходу все разбегались): Серафимовну, Соньку и Валю, которую он запомнил лишь по тому, что месяц назад ударил ее дверцей машины.

Сонька плела что-то о знаменитостях, перешла на хорошо ей знакомую летную тему "эпохи рыцарства" и космонавтов.

- И я бы мог, но почему-то Гагарин, - сострил Николай Иваныч.

Гагарина он понимал как последнего в истории человечества героя, вызвавшего энтузиазм всей планеты.

- Нет, не мог, - с неожиданной злостью бросила Сонька: она словно чувствовала, что он ее терпеть не может.

- Это почему, если собачка смогла? - процедил он сквозь губу.

- Собачка смогла, а ты бы не смог.

- Почему?

- Потому что твоя кровь не так богата железом! - ответила Сонька с подтекстом (она никогда не говорила просто так, а обязательно с подтекстом), и он не стал уточнять, что она имеет в виду, лишь обратил внимание, что Серафимовна при этом оживилась и даже в ладоши прихлопнула, словно раскрыла для себя давно мучившую ее тайну. Валя поглядела на него с нежностью: она не понимала, чего ради подруги окрысились на такого хорошего, непьющего и самостоятельного мужчину.

"В конце концов, любой герой - всего лишь жирный дым над трубой крематория", - сказал он себе, но тут как бес явился неувядающий образ лучезарно улыбающегося "дяди" Миши, который двигался по Парку культуры имени Горького, зорко высматривая бедрастых, как Серафимовна и Валюха, комсомолок, всегда готовых выполнить любую общественную нагрузку.

В эту ночь он сказал жене:

- Была бы жива мать, она бы потребовала, чтобы мы обвенчались в церкви.

Стояла ночь, за окном падал снег, освещаемый проносящимися огнями автомобилей.

- Она была очень верующая? - намеренно дурацким вопросом Серафимовна решила отвлечь себя от внезапно накатившегося беспокойства, которое могло передаться мужу и повлечь к допросу с пристрастием. А допросов она терпеть не могла с девяти лет.

Николай Иваныч купился на мнимую глупость жены, и у него пропало желание о чем бы то ни было с ней говорить.

- Можно и теперь обвенчаться, - сказала Серафимовна.

- Это не так просто, - вяло возразил он. - Ведь ты теософка... Ты когда последний раз причащалась?

- Я вообще никогда не причащалась. Ведь я некрещеная.

- Вот видишь. С точки зрения Православия наш брак - блуд.

- Не люблю попов!

- Ты их часто встречала?

- Никогда! - почему-то возмутилась Серафимовна.

"Во дурища! - подумал он и зевнул. - Побить ее, что ли?"

Он бы пустился во все тяжкие, да не имел на то времени.

Впрочем, - так получилось - однажды переспал с Валей, которую как-то ударил дверцей от машины.

Глава девятая

- ...пользу этому, короче, обществу... небо коптить... в эскадрилье двенадцатых, однако Комаров... ты ему скажи... - рычало в ухо.

Николай Иваныч отвел телефонную трубку в сторону и с видом смирения уставился в окно кабинета на ангар; перевел взгляд на площадку аэродромного оборудования и раскрытую анатомию самолета.

Секретарша Нина, загорелая курносая блондинка, не вполне равнодушная к шефу, показывая, будто понимает его с полувзгляда, хмыкнула, но тут же как бы застеснялась своей нескромности, для чего с комическим испугом приложила руки к губам.

- Отец, - пояснил Николай Иваныч, кивая на отставленную трубку.

Нина кивнула, но тут же была отвлечена сообщением по факсу.

- Из Мюнхена, - ответила она на вопросительный взгляд шефа.

"Переспать с ней, что ли? - подумал он, глядя на ее ноги. - Нет, нельзя - сядет на шею. Не люби, где живешь, не живи, где... того-с..."

Начальник базы Крестинин, привыкший к косноязычию отца, давным-давно научился делать синхронные переводы с идиотского на русский (шутка покойного Витька). Вот смысл того, о чем гудел Иван Ильич: он рвется приносить пользу обществу, ему надоело коптить небо, в эскадрилье АН-12 освободилось место инженера, однако Комаров - командир отряда - требует письменного невозражения со стороны базы, то есть лично его, Крестинина-младшего.

Николай Иваныч пододвинул к себе факс и положил трубку на стол. Он мог бы сказать отцу примерно так: "На этой работе в эскадрилье можно и груши околачивать, а можно и костьми лечь. Ты ляжешь костьми ради "пользы обществу": будешь летать на неисправных самолетах, организовывать самодеятельные, с нарушениями ремонты техники в полевых условиях и рисковать собственной башкой. Кроме того, ты не знаешь, что на льдине "разложили" ероплан и командир ищет дурака, на которого можно свалить ответственность за перегон техники на базу. Этого мало: ероплан принадлежит не любимому Аэрофлоту, а хитроумной частной компании "Голден Эрроу". Наверняка здесь заложена изначально какая-то подлянка".

Но говорить со стариком было бесполезно.

Он взял трубку и сказал, не вникая в смысл рычания:

- Не чуди, отец. Эта работа - гроб.

И, отложив трубку в сторону, уставился в окно. Снег сошел, деревья за аэродромной стоянкой начали оживать каждое по-своему, теперь их можно было разглядеть по отдельности. Было начало Страстной недели, что наводило на мысли о собственных страстях: в Мюнхене случилось АП (авиационное происшествие) - хорошо хоть не ТАП (тяжелое авиационное происшествие).