С Вестой на эти темы я не особенно откровенничал. Вообще, она всем хороша, но разговаривать с ней совершенно невозможно. Она же не дает рта открыть! Все время рассказывает про каких-то знакомых, у которых они делали дизайн, и у каждого была старенькая мама, и она с этой мамой так подружилась… И знакомых этих у нее бесконечное количество, всех она помнит. И говорит до одурения. И между прочим, я на нее, конечно, много тратил, но у нее и свои деньги были – кредитная карточка в полном порядке, мобильник на любую страну. Я же помню ту, первую встречу, когда она совсем на мели была, но это было давно. Спрашиваю: “Откуда у тебя?” – “О, мы очень много работали, вот оформляли дом у Слепяна Эрика Ефимовича, у него сестра, Бэла, красавица, веселая, только ноги больные, она мне как родная стала, так она сперва была замужем…” – И поехало, хоть уши затыкай.

И что надо заметить, она, пожалуй, больше меня звонила по своему мобильнику. Я изредка – на фирму, Горелику, проверить, как и что, а она везде имеет поручения и даже иногда по-английски кое-как балакает. У нее сотня поручений от всяких Эриков Ефимовичей и их сестер. В Лиссабоне ее в порту встречал какой-то тип, подарок приволок для Бэлы – здоровый пакет с португальскими целебными травами и пару бутылок настоящего портвейна.

Ладно. Плывем. И вот наконец Барселона. Все идет по плану. Наша кодла выгрузилась, мы им помахали ручкой и сели в такси.

Мне заранее заказали приличный отель на авенидо Диагональ – у них улица такая. За окном парк, деревья, птицы поют. Веста тоже, как птица, прыгает – то на подоконник, то на балкон, то на кровать, в ладоши хлопает: “Ой, как здесь хорошо! Какой дизайн! Вот мы делали дачу…”. Дальше я уже не слушал.

Но вот что надо еще сказать. Вечером мы ужинали в ресторане, рядом с гостиницей. Веста, как всегда, говорит, а я, как всегдашнее, слушаю, смотрю по сторонам – интересно у них, ночь уже, около часа, а народ не то что закусывает, а прямо-таки жрет. Полно людей, компаниями и семьями, с маленькими детьми. И все громко разговаривают, смеются. И вдруг вижу – батюшки, через два стола от нас сидит эта Маргарита в кольцах и серьгах и тоже с кем-то разговаривает и жрет. Меня это как-то неприятно кольнуло – откуда? Они же все улетели. И тут – одновременно – и Маргарита меня заметила, и Веста увидела, куда я смотрю. Маргарита замахала руками, заулыбалась. Я спрашиваю у Весты: “Откуда она взялась?”. А она: “Ой, она же ленинградка, она осталась, потому что послезавтра есть прямой самолет на Петербург, а здесь у нее двоюродный брат…”. Ну, и опять пошло по родственной линии, я уже не вникал. Но почему-то испортилось у меня настроение, и я подумал – точно, в мои дела не буду я вмешивать Весту.

И вот на следующий день я говорю: “У меня тут дело есть, ты пока… это самое…”. Но я даже не договорил. Она сразу: “Ой, у меня тоже дело, меня просили… надо позвонить…”. Все, я больше не слушаю.

Спускаюсь в сервис-бюро, говорю: нужен интэрпрейт спаниш – раша, хев ю? Говорят: “Момент! – телефонят куда-то, опять: – Момент!”. И через час приходит Лева в очках, маленький, лысоватенький. Спрашиваю: “Откуда родом, Лева?”. “Из Харькова”, – говорит. “Ну, пошли. Вот адрес. Город-то знаешь, найдешь?”

И тронулись. В руке у меня мешочек – там пушечка и баллон от ампулы, которую Зухра пользовала для чистки. В кармане бумажник, в нем паспорт, кредитные карты, немного денег и еще карта гостя с ключом от номера. Шорты, сандалии, белая рубашка, белая кепка на голове и темные очки – всё”. День жаркий. Лева сказал – недалеко, идем пешком. Город, прямо на удивление, отличный. Ведь где только мы не были, сколько разных мест, и, вроде, ходили, а все мимо меня шло. А тут вгляделся, и очень мне все нравилось. Даже подумалось – вот, каждый день тут буду ходить. А потом мелькнуло – да нет, не придется. Будто все знал заранее. И так мне было одновременно и хорошо, и грустно. За много времени впервые спокойно. Может, думаю, ничего больше и не надо. И Лёва мне этот понравился, в потертом костюме и блестящих ботинках. Я и сказал ему: “Куда спешить, Лева? Вон столики. Присядем пива выпить?”. Он плечами пожимает: “Можно”.

Сидим, пьем пиво, “сервезас” по-ихнему называется. Вспоминаем Харьков, я там тоже бывал. И при этом смотрю я по сторонам, и опять все мне нравится до невозможности – небо такое синее, крыши, а за спиной у Левы такая вроде поляна или парковая зона, – там вообще много парков, – и стоят удивительные деревья, ветки у них совсем горизонтальные и цвет мощно-зеленый. “Слушай, Лева, – говорю, – как эти ваши деревья называются?” Он обернулся, поглядел и говорит: “Сосны. Только это не наши сосны, а южные, пинии”. Ну я охнул! Сосны, смотри-ка, я не замечал. Наверное же, были перед глазами, а не замечал. Красивые. Опять пьем пиво, и я на пинии смотрю.

Спрашиваю: “Ты давно тут?”. Он говорит: “Семь лет уже”. – “Ну и как?” – “Живем, – говорит, – у меня жена, двое детей, мама…” Я говорю: “Ага…”, а сам думаю, – вот Весты нет, она бы сразу включилась, но, слава богу, ее нет, а я что ж… у каждого своя жизнь, ну, и будем жить каждый свою. “Еще по кружечке? Ты, может, поесть хочешь? Взять чего-нибудь?” – “Нет, нет, – говорит, – я сыт”. – “Ну, пошли”.

И вот дом. Шесть этажей. Надо же, точно как в Москве. И много табличек. И вижу такую – ну, точно как в Москве – “LW-16”. Надо же, это у них фирменная, значит, табличка – и размер, и шрифт. Контора на втором этаже (по-ихнему – на первом). Входим. Офис как офис. Тесновато.

Я говорю: “Спроси, Лева, сеньора Риккардо”, – это с кем мы по телефону из Москвы говорили.

Отвечают: “Он в отсутствии. У вас какое к нему дело?”.

Открываю я мешочек и достаю пушечку и баллончик, выкладываю на стол. Мордатый испанец с усиками зыркает глазами на меня, на предметы, на Леву. “В чем, – говорит, – ваша проблема?”

Я объясняю, а Лёва переводит, что мы звонили, говорили с Риккардо, что Филимонов умер, и теперь нужны патроны для пушечки и ампулы.

Усатый говорит: “Риккардо нету. Вы говорите, что вы из Москвы? Это интересно. Позвольте, я это покажу нашему специалисту. Один момент!” – забирает он пушечку и баллон и уходит вовнутрь офиса, за занавеску. И минут пять его нет. Потом появляется с пустыми руками.

“Наш специалист должен проконсультироваться. Это займет, может быть, десять минут, может быть, пятнадцать. Позвольте предложить вам кофе? Сейчас принесут”.

Я у Лёвы спрашиваю: “Ну что, выпьем кофе?”.

Он опять плечами пожимает: “Можно”.

Принесли кофе. Пьем. Я спрашиваю усатого: “Вы поддерживаете контакты с другими отделениями “LW-16”, скажем, в Лондоне, в Израиле? А то у нас, в Москве, фирма закрылась, и из Цинциннати присылали эти патрончики, а потом перестали. Вы самого Рейфа Глендауэра знаете?”.

Усатый как-то неопределенно потряхивает головой и что-то невнятное мычит.

Я говорю: “Мы с Глендауэром виделись в Москве, и, вроде, была полная договоренность о поставках. А потом он заболел. Вы в курсе?”.

Он мычит: “Да-а, заболел… Риккардо тоже заболел… Сейчас наш специалист все выяснит. Еще кофе не хотите? Может быть, капучино? – опять скрывается за занавеской, и опять появляется: “Еще пять минут, не больше. Наш специалист поймет вашу проблему”.

Я говорю: “Да какая проблема? Если вы этим занимаетесь, то у вас, может быть, есть запас? Я оплачу. Я специально за этим приехал. Риккардо нам сказал, что вы продолжаете работать на внутреннем рынке”.

Усатый говорит: “Мы все работаем, но наш специалист должен понять систему…”

И вдруг я понимаю, что он все врет.

У него бегают глаза. У него руки все время двигаются. И, понимаете, мне становится страшно. Сразу, в одну минуту, у меня такой холод в груди и звон в голове. Умом я понимаю – ну, чего такого? – а по всему телу острые иголочки. И что интересно, я тут в один момент вспомнил Плейшнера. Это в детстве, мне лет двенадцать было, я смотрел по телеку “Семнадцать мгновений весны”, и там самая страшная сцена, когда профессор Плейшнер, его Евстигнеев играл, идет на явку с поручением, и все спокойно – это же заграница, войны там нет, тихо, красиво, а на самом-то деле там, на явке, людей подменили, и это уже фашисты, и он идет своей походочкой прямо к ним в пасть. Я помню, как у меня сердце билось, когда я смотрел. Хотелось крикнуть в телевизор: “Стой! Не ходи туда!”. А он идет и ничего не замечает. Страшное дело! И вот теперь у меня в одну секунду такое чувство, что это я – Плейшнер, а мордатый с усиками – фашист и что я… попал!