Как его жалели, когда он осиротел! Его собственную холодную отрешенность воспринимали как глубоко запрятанные душевные муки. Как скорбь о самых близких ему людях. А он сжимал челюсти, чтобы не выдать охватившее его чувство облегчения и восторга. Больше не придется слушать причитания матери о том, что пора бы и жениться, а то она внуков не успеет понянчить. Внуков ей захотелось, извольте радоваться! А ему, значит, работать не для того, чтобы обеспечивать себе относительно нормальную жизнь в этой сумасшедшей стране, а для того, чтобы кормить и одевать сопливых и крикливых детенышей? И заботится о какой-то женщине только потому, что она их мать? Никто даже мысли не может допустить, что ему не нужны ни жена, ни, тем более, дети. Ему и родители-то давно в тягость.

Слава Богу, больше не придется терпеливо слушать бесконечные рассказы отца о фронтовом братстве, о том, каким должен быть настоящий мужчина и прочую сентиментальную чепуху, которую нес выживший из ума старик. Что он завоевал в этой войне? Двухкомнатную квартиру в кошмарном доме на окраине города? Или право раз в год приобрести что-то недоступное другим людям: холодильник или телевизор? Добро бы импортные, а то - отечественные монстры, на которые без слез взглянуть невозможно, не то, что ими пользоваться. И еще нытье о чести и совести, о том, что нужно уважать самого себя и не поступаться принципами. Один раз сказал отцу, как бы в шутку: "Воробей отметил: раньше совесть была - без штанов ходил, а теперь вот две пары имею". А орел подтвердил:"Вот именно". Господи, какую лекцию пришлось выслушать!

Мало ему было того, что приходилось скрывать свои настоящие деньги от родителей. Ежемесячно он давал им достаточно скромную сумму "на хозяйство". И скрежетал зубами от необходимости изо дня в день есть "макароны по-флотски" или - верх роскоши! - котлеты с жареной картошкой, а не парное мясо со свежими овощами. С омерзением курил вонючие сигареты отечественного производства, а не трубку с душистым табаком. Бесился, потому что всем напиткам на свете предпочитал виски с содовой, но не мог принести в дом дорогую бутылку. И так во всем.

Но теперь уже все. Нет никого, кто мог бы помешать ему довести до конца задуманное и обеспечить себе, наконец, достойную жизнь, надежно защищенную от всяких посягательств извне. Все оказалось просто до смешного: надеть спецовку, в которых там какие-то придурки ремонтные работы на крыше производят, взять в охапку рулон пенопласта и пройти мимо охранников, изображая желание показать им бирку-пропуск на груди. Конечно охранники махнули рукой: проходи, мол, мужик, не отсвечивай, и так вы целый день туда-сюда мелькаете, надоели. Обратно железную стремянку понес, так даже помогли, чтобы турникет не испортить. Обхохочешься с этой пропускной системой.

А если будут искать, так никто посторонний в здание не проходил. И не посторонний - тоже. Потому что охранникам в голову не придет вспоминать какого-то там строителя. Три этажа полыхнуло - еще лучше, чем планировалось, перекрытия-то деревянные, дерево старое. И, кстати говоря, следы остаются только в детективах, чтобы было о чем писать. Умных преступников не задерживают.

А он вообще не преступник. Просто немного превысил необходимые пределы самообороны. Две жизни в обмен на его спокойствие - разве это много? Это вообще ничто.

Муж, Валерий, сидел в кресле возле моей тахты и ждал, когда я, наконец, соизволю проснуться. На лице - обычное выражение терпеливой снисходительности пополам с нежностью. Мое сердце сделало резкий скачок - и забилось ровно и спокойно. Слава Богу, теперь все будет хорошо.

- Ну, и что же ты вытворяешь? - спросил он. - Сколько можно говорить, что работать нужно с умом, а главное - знать меру. Опять переутомилась, опять кричишь во сне, опять какие-то твои детективные кошмары...

Господи Боже ты мой, все это, оказывается, было сном! Кошмарным, длинным, нелогичным сном. Вот он, Валерий живой-здоровый, я по-прежнему в своей комнате в пречистенской квартире среди привычных и любимых вещей и предметов, за окном золотятся купола храма Христа-Спасителя на фоне ярко-голубого весеннего неба и меня не терзает чувство невыносимого одиночества.

- Больше не буду, - весело ответила я. - Честное пионерское. Мне приснился такой глупый сон, ты себе не представляешь...

И тут я обнаружила, что в облике моего мужа что-то изменилось. Он смотрел на меня, но у него не было глаз. Пустые глазницы под веками. И хотя он говорил, голос его звучал не в комнате, а где-то внутри меня. В моем сознании.

- Ты провинилась. Ты позволила сжечь меня, хотя знала, что я этого не хотел. Ты допустила, чтобы квартира моих родителей досталась чужим людям. Ты заслуживаешь наказания.

От ужаса у меня перехватило дыхание. Я попыталась закричать - голоса не было. Я хотела встать - но что-то тяжелое навалилось на грудь и не давало даже шевельнуться. А из стены выступило и двинулось ко мне нечто такое, что я из последних сил подняла руку, простонала и...

И обнаружила, что спала одетая в новой квартире на окраине. В комнате стоял плотный запах табачного дыма, на столе - остатки вчерашнего чаепития, а за окном - неприветливое зимнее утро. Значит, мне ничего не приснилось. То есть приснилось, что приснилось... Тьфу, бред собачий!

Впрочем, бред начался накануне поздним вечером. Друг Андрея, назвавшийся Павлом, учинил мне форменный допрос относительно обстоятельств смерти Валерия. Дважды заставил повторить кто и когда навещал нас с мужем на той, прежней, квартире. Допытывался, были ли у Валерия или у меня враги. При чем тут мои враги, я решительно не могла понять. Во-первых, их у меня нет, мой злейший враг - это я сама (опять же по афористичному определению Валерия). А во-вторых, если бы и были, то пытались бы ускорить мою кончину, а не кого-то еще. Впрочем, еще, как говорится, не вечер.

- Как знать, - загадочно обронил Павел. - Иногда важнее не столько убить человека, сколько заставить его страдать. Как я понял, ни кончина супруга, ни вынужденный переезд удовольствия вам, мягко говоря, не доставили...

Очень остроумно! Глядя на Павла, подтянутого, спортивного вида мужчину лет сорока пяти-пятидесяти, с холодными серыми глазами, трудно было заподозрить в нем завзятого шутника. Скорее, наоборот. Хотя внешность слишком часто бывает обманчивой.