Так, по выражению злоязычного заместителя председателя Совета милиции Леонида Борисовича Косачевского, началось всеобщее братание коллекционеров с Советской властью.

Обычно выдаче охранной грамоты предшествовало тщательное ознакомление с коллекцией, ее оценка. В особняк направлялись эксперты Московской комиссии по охране памятников искусства и старины, которых обязательно сопровождал представитель Совета милиции, ибо председатель Комиссии, человек здравомыслящий и прекрасно разбирающийся в обстановке, исходил из того, что без деятельного участия милиции охранная грамота легко может превратиться в филькину грамоту. Что поделаешь, в то бурное, неустроенное время, когда Советская власть только укрепляла свои позиции, наводя железной рукой порядок, к различным бумагам - будь то грамоты, мандаты или обращения - относились без особого уважения, сила же по-прежнему пользовалась должным авторитетом. За милицией, которая являлась одним из вооруженных отрядов пролетарской диктатуры, была сила. Это все хорошо почувствовали во время облав, которые проводились на Сухаревке, Масловке и Хитровом рынке.

Чаще всего представителем Совета милиции, к которому обращался в подобных случаях председатель Московской комиссии по охране памятников искусства и старины, был Косачевский. Возможно, так повелось потому, что именно Косачевский и никто иной организовывал охрану художественных сокровищ, привезенных в Москву из Эрмитажа, Александро-Невской лавры, Аничкова дворца, Конюшенного ведомства, Гофмаршальской части и Петергофа. Возможно, тут были и другие причины. Например, личные симпатии председателя Комиссии, на которого Косачевский, занимавшийся тогда расследованием ограбления Патриаршей ризницы, при первом же знакомстве произвел, как личность, весьма сильное впечатление. Но как бы то ни было, а телефонограммы Комиссии по охране памятников искусства и старины на имя Косачевского стали в Совете милиции обычным явлением. Не удалось Косачевскому скрыться от этих телефонограмм и тогда, когда он вынужден был в интересах дела перебраться в помещение Московской уголовно-розыскной милиции.

Участие в деятельности Комиссии по охране памятников искусства и старины требовало времени, того самого свободного времени, которого у Косачевского никогда не было. Поэтому настойчивые телефонограммы раздражали заместителя председателя Совета милиции.

Вот и сейчас лежащее на столе приглашение принять участие в ознакомлении с восточным собранием некоего Бурлак-Стрельцова (ковры, бронза, живопись, слоновая кость, керамика, фарфор) никаких добрых чувств у него не вызывало. Как раз на это время был назначен допрос одного из основных свидетелей по делу об ограблении Патриаршей ризницы, а Косачевский хотел обязательно присутствовать на этом допросе, который мог дать весьма любопытные сведения. И вот - очередная телефонограмма. Ни к чему. Совсем ни к чему. В конце концов, в Совете милиции девять человек. Почему именно он, Косачевский, должен тратить время на Комиссию по охране памятников искусства и старины?

Вполне возможно, что на этот раз телефонограмма из Комиссии не возымела бы никакого действия, если бы рядом с ней не оказалась короткая записка: "Дорогой Леонид Борисович! Дважды заезжал к Вам, но так и не смог застать. Понимаю: дела, дела и опять дела. А все-таки льщу себя надеждой, что встретимся. Не напрасно? У меня крайне важные новости. Уверен, что они и Вас заинтересуют, хотя во всем, что имеет к Вам касательство, я не бываю убежден. Вы для меня загадка, тайна за семью печатями. И тем не менее жажду с Вами поделиться. Уж сделайте милость, не откажите, дайте мне такую возможность. Хорошо? Рассчитываю увидеть Вас у Бурлак-Стрельцова. Там и поговорим. До встречи. Всегда Ваш покорный слуга А. Бонэ".

Автору записки Косачевский ни в чем отказать не мог. А точнее: почти ни в чем.

Ну что ж, пусть допрос снимут без него. Осмотр собрания Бурлак-Стрельцова, которое становится собственностью народа, тоже дело. Кстати, Бонэ что-то ему в свое время рассказывал и о Бурлак-Стрельцове, и о его собрании.

Александр Яковлевич Бонэ был слабостью Косачевского, или, как он сам выражался, его привычкой.

* * *

Привычку под именем "Бонэ" Косачевский приобрел незадолго до войны 1914 года, после побега из Тобольской ссылки, когда, отсидевшись некоторое время в одном из скитов валаамского Преображенского монастыря, оказался на нелегальном положении в Москве - без паспорта, без надежной конспиративной квартиры и без каких-либо перспектив приобрести то и другое.

Люди, с которыми Косачевский пытался тогда связаться, были незадолго до его приезда в Москву арестованы. Но Косачевскому все-таки повезло. На Александровском вокзале он совершенно случайно столкнулся с одним товарищем, которого знал еще по семинарии. Тот приютил его на одну ночь, но предупредил, что оставаться у него опасно: квартира, судя по всему, под наблюдением. Паспортом он Косачевского попытается снабдить, хотя и не очень надежным, что же касается остального... Впрочем, оказалось, что все не так уж безнадежно, как могло показаться с первого взгляда.

- Знаешь что, Леонид? Я тебя, пожалуй, сведу с Бонэ. Как это мне раньше не пришло в голову! Он тебе наверняка устроит и крышу над головой, и легализоваться поможет. Я уже как-то прибегал к его помощи.

- Кто этот Бонэ? - насторожился Косачевский.

- Очаровательный человек и энтузиаст ковроделия. Дай ему волю, весь мир в ковер бы завернул.

- Большевик?

- Нет.

- Сочувствующий большевикам?

- Можно и так сказать. А вообще-то говоря, он просто сочувствующий, усмехнулся товарищ, чувство юмора у которого возрастало прямо пропорционально его жизненным невзгодам и достигло своей наивысшей точки после двух лет каторжных работ.

- То есть? - решил уточнить Косачевский, предпочитавший во всем ясность.

- Дело в том, что он всем сочувствует.

- Без исключений?

- Без всяких исключений. Большевикам сочувствует, меньшевикам сочувствует, эсерам, кадетам, анархистам, максималистам, своему хозяину - главе торгового дома "Ковры Востока" купцу Елпатову, который из него соки давит...

Александр Яковлевич Бонэ оказался невысоким стеснительным человеком, на губах которого постоянно играла улыбка - жизнерадостная и немного смущенная. Расшифровать ее каждому, знающему немного Бонэ, было не так-то сложно. Да, мне очень хорошо, я счастлив, признавался Бонэ окружающим, каждый прожитый день приносит мне радость. Но в то же время я понимаю, что не все такие счастливчики, как я. Кругом столько горя, неприятностей, неудач, что счастливым быть, конечно, стыдно. Но что я могу с собой поделать! Так что, извините, ради бога. Честное слово, я в этом не виноват!

Как впоследствии понял Косачевский, Бонэ действительно был счастливчиком, но не потому, что ему везло - жизнь этого жизнерадостного и доброго человека состояла из целой цепи различных несчастий, которых с лихвой хватило бы на добрый десяток людей менее стойких, чем он. Счастье Бонэ заключалось в его характере. Бонэ не только умел довольствоваться малым, но и обладал уникальной способностью всегда и во всем отыскивать зерна счастья и заботливо выращивать этот не совсем обычный урожай, щедро делясь им со всеми, кто в нем нуждался или делал вид, что нуждается.

От политики он был весьма далек, но сама идея революции, которой предстояло сделать счастливыми миллионы несчастных, ему импонировала: что может быть приятней, чем жить среди счастливых и веселых людей?! Пока же он был счастлив в одиночку. Счастлив своей работой у Елпатова, у которого служил главным экспертом по качеству получаемых торговым домом ковров, счастлив возможностью писать по ночам историю ковроделия и, само собой понятно, счастлив тем, что может помочь Косачевскому.

- Если бы, Леонид Борисович, - говорил он, - у вас были в порядке бумаги, я бы смог переправить вас за границу. Елпатову требуются свои торговые агенты во всех мировых центрах торговли коврами: в Исфахане, Тебризе, Константинополе, Смирне, Дамаске, Мюнхене, Вене... На любой вкус. Но, насколько я понимаю...