- Точно так же, как любовница командира отряда "Смерть мировому капиталу!" в доме генерала Мессмера, - объяснил я. - А впрочем, не буду отбивать у вас хлеб - выясните.
- Через ту же горничную?
- А почему бы и нет? Девица, говорите, наблюдательная. И слушать умеет, и в замочную скважину заглядывать. Совсем не исключено, что Антон Иванович к старику на огонек забрел в жилетку поплакаться. Но какими сведениями она вас еще снабдила?
Борин развел руками:
- Разве мало?
- Да нет, с избытком. Но вы меня избаловали. А что дал опрос соседей Эгерт? "Английская королева" не появлялась больше в своем временном пристанище?
- Нет, к сожалению. Но ее сестра, или женщина, выдававшая себя за таковую, - на всякий случай оговорился Борин, - туда приходила. Дважды.
- Когда?
- Весной или летом восемнадцатого. Она интересовалась письмами на имя Елены.
- А такие письма были?
- Ни одного. Ни тогда, ни после.
- О чем она разговаривала с соседями?
- Только о корреспонденции. Якобы Елена просила перед отъездом справиться о письмах и переслать ей.
- Не говорила, от кого Эгерт ждала письма?
- Нет.
- И фамилию свою не называла?
- Представилась Марией Петровной.
- Номера телефона, конечно, не оставила?
- Нет.
- Внешность посетительницы соседи смогли описать?
- Более или менее. Похожа на Елену, но значительно старше. Думаю, идентифицировать сможем.
- А отыскать?
- Надеюсь, что тоже сможем. И ее и Елену.
- Авось?
- Авось, - подтвердил он, не желая замечать моей иронии, и философски заметил: - Не такое уж плохое слово это "авось", Леонид Борисович. Осмелюсь доложить, что в сыске без него никак не обойдешься. Иной раз и палочкой-выручалочкой становится. Да еще какой! Ежели вдуматься, то вся земля русская испокон веку на "авось" стоит. А крепко стоит, не шатается.
За прошедшие два года у Борина развилась склонность к философствованию. Раньше он ограничивался сыском, теперь же мыслил в масштабах России. Профессор Карташов, считавший, что философов порождает голод, связал бы это с неуклонным уменьшением продовольственного пайка. По его мнению, главным препятствием прогресса всегда была сытость. В России это препятствие исчезло. Что-что, а жировая эпидемия республике не угрожала. Судя по очередям за хлебом, Москва уже созрела для того, чтобы в ближайшие месяцы дать миру Ньютона, Сократа, Дарвина и сотни полторы Гегелей. Жаль только, что они могут раньше оказаться на Ваганьковском кладбище, чем на Олимпе.
- Петр Петрович, - осторожно поинтересовался я, - у вас еще не появилась потребность создать собственную философскую систему?
Он с некоторым удивлением посмотрел на меня и отрицательно покачал головой. Это меня обрадовало. Если бы он стал Гегелем, то человечество, возможно, и выиграло, но бригада "Мобиль" наверняка бы проиграла. О Ваганьковском же вообще думать не хотелось.
- Тогда давайте попытаемся что-нибудь выкроить из вашего "авось", предложил я. - Эгерт надо найти во что бы то ни стало. Туго нам без нее придется.
День выдался тяжелым и сумбурным. Освободиться мне удалось лишь к десяти вечера. Когда я приехал во 2-й Дом Советов, Липовецкий уже спал. На столе лежала записка: "Если можешь, не храпи. Мне завтра рано вставать. Зигмунд".
Забираясь в постель, я считал, что с сюрпризами покончено. Но ошибся: меня ожидал еще один...
Ни канализация, ни водопровод в нашем номере не работали. Электричество напоминало о себе временами. Зато телефон никаких нареканий не вызывал. Его пронзительный звон можно было услышать даже в коридоре.
В ту ночь он зазвонил около часа...
Зигмунд был интеллигентом уже в третьем поколении, поэтому он вскочил с постели первым.
- Тебя, - сказал он, и по его лицу нетрудно было догадаться, что он в эту минуту думает обо мне, Центророзыске и бригаде "Мобиль"...
- Косачевский у аппарата, - машинально сказал я, не в силах выкарабкаться из зыбкой трясины сонной одури.
Звонил дежуривший по Центророзыску Сухов.
- Л-леонид Борисович? - Павел после полученной на фронте контузии слегка заикался. - Извините, что беспокою. Но у нас тут ч-чрезвычайное происшествие...
- Что случилось?
- П-приказчик Филимонов принес табакерку работы П-позье.
Спросонья я никак не мог понять, что произошло и что он от меня хочет.
- Какая табакерка? Какой Позье?
- П-позье - брильянтщик императрицы Елизаветы, - терпеливо объяснил Павел. - Эта т-табакерка числится в описи драгоценностей "Алмазного фонда".
Теперь что-то стало до меня доводить.
- Каким образом табакерка оказалась у Филимонова?
- Ему ее отдал в п-починку Глазуков. Там к-крапаны надо исправить, к-камни выпадают. Вы меня с-слышите?
Я его слышал. Хорошо слышал.
Как табакерка Елизаветы, которая под седьмым номером числилась в описи драгоценностей "Фонда", попала к члену союза хоругвеносцев? Неужто ее принес Кустарь? Но ведь за домом Глазукова установлено круглосуточное наблюдение.
- Где Борин?
- С-скоро приедет.
- Кто определил, что это табакерка Елизаветы? Вы сами?
- Н-никак нет.
- А кто?
- Ювелир Г-гейштор.
- Он сейчас у вас?
- Т-так точно. П-позвать его к телефону?
- Не надо. Пришлите за мной автомобиль.
Трубка облегченно вздохнула:
- Уже в-выслал, Леонид Борисович. Д-десять минут назад.
Сна как не бывало. Я положил трубку на рычаг, зажег свечу и стал одеваться.
Зигмунд натянул одеяло на голову и демонстративно повернулся на бок.
- Спишь?
Он промолчал. Весь его вид говорил о том, что ему плевать на меня, на Елизавету Петровну, ее придворного ювелира и табакерку работы Позье, утеху и гордость стареющей русской царицы. Плевать ему было и на профессора Карташова, прочитавшего мне некогда двухчасовую лекцию о табакерках XVIII века, когда табак нюхали бочары и императоры, священники и воины. По табакерке, говорил Карташов, можно было судить об имущественном положении ее владельца, о сословии, к которому он принадлежал, и даже о древности его рода. К каждому костюму полагалась особая табакерка. Одна - к выходному, другая - к будничному, третья - к дорожному.