С щедростью загулявшего сибирского купца, стремящегося поскорей освободить карманы от избытка золота, я сунул ему триста целковых. Но он лишь презрительно хмыкнул. А по влажным укоризненным глазам лошаденки я понял, что она вновь вспомнила об овсе и покойном государе императоре. Увы, теперь на эти деньги нельзя было выпить ни водки, ни чая, разве что приобрести на Сухаревке коробок спичек или несколько фунтов все той же соломы.

Я достал из мешка два соленых огурца, и лицо извозчика расплылось в улыбке.

- Премного благодарен, - сказал он.

На расположенном в глубине тесного двора двухэтажном особнячке не было никакой вывески. Тем не менее в годы гражданской войны дорогу сюда хорошо знали сотни людей. Отсюда они направлялись в распоряжение местных подпольных центров на оккупированную немцами Украину, в Поволжье, Крым, Сибирь. Здесь снабжали деньгами, документами, адресами явок и конспиративных квартир. Разрабатывали системы связи и обучали технике конспирации.

Возле особняка охраны не было. Но когда я вошел в подъезд, стоявший за дверью красноармеец придирчиво проверил мои документы.

- Вы к кому, товарищ?

- К Липовецкому.

- Имя?

- Мое?

- Товарища Липовецкого.

- Зигмунд.

- Отчество?

- Брониславович.

- Правильно, - удивился красноармеец, который, кажется, подозревал во мне агента Антанты.

- А кого вы здесь еще знаете?

Я почувствовал, что мое терпение кончается, но все-таки назвал две-три фамилии.

С видимой неохотой он отдал мне документы.

- Надеюсь, все?

- Можете пройти. Второй этаж, комната пятнадцать.

Я поднялся по лестнице и оказался в небольшом зале, посредине которого стоял нелепый кожаный диван, приспособленный для чего угодно, но только не для человеческих ягодиц. Тем не менее два года назад именно на нем я долго беседовал с неким длинноволосым человеком в кургузом пиджаке с протертыми локтями и в мальчишечьих башмаках, которого привела ко мне Роза Штерн.

"Длинноволосый мальчуган", как его тут же окрестил Зигмунд, рвался на Украину, где хотел подготовить покушение на гетмана Скоропадского. Я никогда не был поклонником террора, но считал, что если одним гетманом станет меньше, то ни Россия, ни Украина от этого не пострадают. Расходы же были невелики. По раскладкам моего собеседника, гетмановская голова должна была обойтись партийной кассе сравнительно дешево, не дороже нескольких мешков пшеницы на Сухаревке.

Внешность анархистского боевика и его манера держаться симпатий не вызывали. Он походил на невоспитанного подростка, которого слишком мало секли в детстве и тем самым безвозвратно упустили золотое время. Самоуверенный и честолюбивый, он говорил чересчур громко странным металлическим голосом, излишне часто употребляя местоимение "я".

Однако рекомендация Штерн кое-что да значила. Роза плохо разбиралась в людях, но смыслила в боевиках. И я склонялся к тому, чтобы пойти ему навстречу. Но Зигмунд начисто отверг мое предложение, и "мальчугану" лишь выдали скромную сумму для возвращения на его родную Екатеринославщину.

В дальнейшем я не раз вспоминал о посетителе в кургузом пиджачке, который собирался во славу анархии превратить с помощью адской машины высокородного гетмана в куски кровоточащего мяса, и о нашей беседе на этом продавленном диване. Как-никак, а "длинноволосого мальчугана" звали Нестором. Фамилия же его была Махно...

Любопытно, что о своем неудачном визите на Варварку не забыл и сам батька.

Когда в конце девятнадцатого года махновская "Революционная повстанческая армия Украины", разросшаяся за счет мелких партизанских отрядов до восьмидесяти тысяч, прорвала деникинский фронт и заняла Бердянск, Никополь и Екатеринослав, я был направлен ЦК КП(б)У в ставку строптивого батьки с весьма деликатным поручением - выяснить его ближайшие планы.

После одной из встреч батька вызвал своего казначея и приказал выдать мне под расписку пятьсот рублей керенками, ту сумму, которую мы ему ассигновали в июне тысяча девятьсот восемнадцатого... "За Нестором Ивановичем никогда не пропадет, - сказал он своим металлическим голосом и обнажил в улыбке крупные желтые зубы. - Как там диван, обновили?"

Диван не обновили. Кожа пришла в полную ветхость. Из дыр торчали ржавые пружины. Если Махно рассчитывал на то, что диван займет почетное место в музее анархии, он ошибался. Скорей всего, диван скоро окажется на свалке. И не исторической - обычной.

Миновав диван, я свернул по коридору налево и распахнул хорошо знакомую мне дверь.

Зигмунд, бородатый и низкорослый, как обычно, сидел за своим просторным столом в глубине комнаты и что-то быстро писал, нервно ерзая локтем по раскиданным на столе бумагам. На скрип двери он поднял голову, уставился на меня близорукими глазами и недовольно буркнул:

- У нас принято стучаться, товарищ!

- Постараюсь учесть.

- Вот, вот, постарайтесь, - сказал он и осекся, поспешно схватив со стола пенсне, нацепил его на переносицу.

- Косачевский?!

Встреча приобретала несколько театральный характер.

- Живой?!

- Живой, - как можно убедительней подтвердил я, опасаясь взрыва эмоций: Зигмунд не был чужд сентиментальности.

Мои опасения подтвердились. Колобком выкатившись из-за стола, Зигмунд подскочил ко мне и вцепился обеими руками в отвороты шинели. Мы поцеловались.

- И впрямь живой, - удивленно сказал он, отстраняясь и заглядывая снизу вверх в мое лицо. - Никак не думал, что еще раз тебя увижу.

- Почему?

- Да тут у меня один сукин сын был... Рассказывал, как тебя расстреляли...

"Сукин сын" было единственным сильным выражением, которое Зигмунд взял себе на вооружение из богатейшего арсенала русских ругательств. И тут, на мой взгляд, сказывалось некоторое пренебрежение к многовековой истории Руси, где этот арсенал трудолюбиво и любовно пополнялся еще со времен татаро-монгольского ига.

- Так что же тебе рассказал этот "сукин сын"?

По старой тюремной привычке Зигмунд ходил по комнате, заложив руки за спину, а я, удобно расположившись в кресле, слушал рассказ о последних часах своей жизни.