Во многом, конечно, роль сыграли не столько образование и внешность, сколько Его Величество Господин Случай. Свезло Олесе. Хотя, конечно же подбирали и по анкетным данным и по внешности. А внешность у Олеси… Ну, об этом – отдельно.

Олесе повезло дважды.

Первое везенье состояло в том, что она попала в список… И отсюда, как следствие – хорошая работа и прекрасные заработки, какие Верка, Милка и Лариска могли видеть только во сне и в мечтах.

А вот второе везенье было в том, что находясь при бандитах, при их бандитских-то нравах и их бандитском полном небрежении всякими сковывающими комплексами морали в отношении красивых женщин, Олеся была защищена особым статусом… Она при детках, а значит – её…это самое – нельзя!

И порою Олесе было даже обидно, когда накатывала бабья тоска, вот всех девчонок на вечеринке растащили по углам огромного барского имения – и жарят их – кого на сеновале, кого в барской спаленке… А ее – Олесю, никто и пальчиком, и даже взглядом не может. Потому как она сидит и приглядывает за господскими спиногрызами.

Оставалось теперь только ждать, что вдохновившись мылом бразильского сериала, какой-нибудь из разведенных бандюганов сделает ей – красавице Олесе – такой домашней и всей пропахшей не французской косметикой, а детским питанием, сделает ей предложение…

Да и делали двое. Толян Мордвинов по кличке "Морда", когда со своей семнадцатилетней моделью расстался, да заезжий из Бельгии Жюль – Дидье Мариотт, которого в бригаде Вовы Кобелева держали навроде экзотической иностранной игрушки для бандитского куражу. Но ни за Толяна, ни за Жюля-Дидье Олеся так и не вышла. И не потому что Вова Кобелев не разрешил, а потому что за Морду она сама бы не пошла – охота ей потом быть всей в синяках от побоев, даже если за каждый синячок потом ей будут отваливать по автомобилю и по бриллиантовому ожерелью…

А за бельгийца – так… Неохота из России – матушки уезжать. Да и языков Олеся не знала.

Правила бэби-высиживания были такими.

Дети везде следовали за родителями. Если ехали на реку Туру на рыбалку и шашлыки, то всех здоровых детей, даже двухлетних едва ходящих – и тех брали на природу.

Но так как юные семнадцатилетние фотомодели и бывшие звёзды стрип-клубов, перешедшие теперь в статус богатых жонок, сидеть и возиться с малЫми не имели никакого желания… им бы больше – потусоваться, попить вискаря с текилой, да пофлиртовать с чужими мужьями, то сидеть приглядывать за детками и было теперь прямой святой обязанностью Олеси. Вот и сидела она на бережку, меняя памперсы полуторогодовалым наследникам всех этих Кобелевых-Коблов и Мордвиновых-Морд.

Сидела, смотрела на разгуляево и ни капельки сама в ротик – ни текилы, ни даже шампусика не брала. И так она вписалась в эту картину Эдуарда Мане "Завтрак на траве", что даже перепившие на празднике братаны, не видели теперь в ней объекта для сексуальных вожделений. Не возбуждала она их, потому как срабатывало у тех внутреннее реле табу. Эту – нельзя! Она с детьми.

А вообще Олеся была красивая.

В принципе, некрасивую бы и не взяли на работу.

Но красота ее в контраст с глянцевой гламурностью семнадцатилетних жонок была не такой, как ее было принято воспринимать. Было что-то в красоте Олеси нечто такое необъяснимо притягательно-домашнее и спокойное.

– С такою не в ночной клуб и даже не в театр на балет, а сразу домой в уютную квартиру, и чтобы в детской комнате было не менее двоих своих рожденных с нею детей, – засыпая и вспоминая прожитый день, думал потом Сухинин.

Увидел он ее и что-то щелкнуло в его голове.

Какое-то реле там перегорело.

И образ Вероники сразу немного потускнел и куда-то отодвинулся. И привычная сексуальная шиза немного отпустила.

Олеся, Олеся, Олеся…

"Я не люблю, когда меня словно какого-то, как теперь принято говорить – лоха, разводят на дорогие подарки. Подарки я должен сам дарить. Меня не надо мотивировать и подговаривать. И если женщина говорит, – "купи мне ноутбук" или "купи мне хороший приличный мобильник", то мне сразу хочется ударить ее. Как бьют зарвавшихся проституток.

Моя красотулька в один день попросила у меня… Вернее даже сказать, не попросила, а вытребовала у меня, как делают это очень капризные и очень избалованные дети, когда сперва так припевая и с легким нытьём канюча, ну купи мне, ну купи, а потом с нарастающим крещендо, грозящим перейти в истинно Россиниевский апофеоз что в увертюре к "Сороке Воровке", с этаким нарастанием нытья, уже зло и сердито требуют и топают-притоптывают ножкой, – купи, купи, купи…

Вобщем, моя развела меня на дорогие за двести евро духи, затащив меня для этого в магазин Рив Гош, а потом еще и вытребовала новый мобильник аж за пятнадцать тысяч рублей…

Я не желаю быть лохом.

Я не желаю быть дойной коровой.

Я не желаю быть пожилым папиком при женщине, которая считая что у нас большая разница в возрасте и поэтому я ей должен платить за ее молодую красоту."

"Мой папочка сегодня купил мне такой мобильник, как я давно хотела.

Чмоки-чмоки ему за это. Ой, забыла уже! Он еще и духи мне купил. Но по-моему, он расстроился. Из-за денег. Жадина. Я не люблю, когда мужчина жадный. А ведь он мне уже начал нравиться. Сперва такой был обходительный, такой заботливый. Ждал меня в машине по утрам возле метро, отвозил меня в офис на Садовую. Потом, бывало, даже встречал с работы и отвозил. Правда, на второй раз повез прямо к себе домой. Вот тогда у нас с ним и произошла эта… Как её? Близость. Ну…

Бывало и получше. Но я от него и такого не ждала. Впрочем, это уже в прошлом".

Олеся была красавицей.

И она это в себе любила и лелеяла.

Бывало, уложит порфирогенетного отпрыска баиньки, сядет перед компьютером, заголит плечико, потом другое и давай фотографироваться на цифровой аппаратик.

Ей много всякой дорогой ерунды дарили и на восьмое марта, и на Новый год, и на День рожденья. Чего-то значимо-большого, вроде квартиры или машины не дарили, но мобильные телефончики, фотоаппараты, ай-поды, ди-ви-ди плееры и даже ноутбуки, у нее водились в изобилии. Даже Лариске с Веркой передаривала потом.

Ну, жаловаться грех, её ведь даже за границу с собой брали, как прислугу. Потому как богатые и в Греции и на Кипре не желали расставаться со своими полуторагодовалыми спиногрызами. Ей там, конечно не удавалось всего посмотреть-поглядеть, потому как каждый вечер она неотступно сидела при бэби, и если господа уходили наслаждаться ночной жизнью, то Олесе оставалось разве только смотреть телевизор на местном тарабарском "жё не манж па сис жюр", которого Олеся никак не могла научиться понимать.

Но, тем не менее, на пляжах Ниццы и Римини ей все же довелось позагорать. На зависть Верке с Лариской.

– А этот из Москвы, он вроде как ничего, – подумала Олеся, очередной раз заголяя никем не целованное плечико, – такой грустный он только какой-то, будто помер у него кто-то или заболел.

А у Сухинина никто не помер и никто не заболел. Просто у него настроение такое было – непитейное.

С утра ездили смотреть новую насосную станцию, которую немцы финансируют. Это Фридрих ему поручил – съездить и поглядеть, чтобы Кобелев знал, что москвичи не забыли и интересуются.

Собственно смотреть насосную они вышли из теплых машин на мороз, да походили вокруг котлована десять минут, а потом в модерновой прорабской, напоминавшей о проникновении и сюда в Сибирь далёкой европейской культуры строительства, когда все даже самые забулдыжные работяги ходят не в синих ватниках, как раньше в бытность Сухинина простым геологом, но щеголяют теперь в оранжевой с голубым фирменной спецовке с обязательными словами Дойче-газ по всей спине…