Торн очнулся от своего злобного клекота. «Я сам себя накручиваю, или некий умелец меня погоняет?». Что-то уже рвалось, выверчивалось из него, и надо было слушаться, иначе будет плохо, как берсеркеру, который во время своего приступа ярости вдруг сядет пить чай.

Чугунки, наверное, не успели напрячься, хоть и всегда готовы. Первый уже переплясал и подкреплялся у стойки. Торн боковым ударом по горлу бросил его через стойку на бармена, который не успел нагнуться. И больше этих двоих уже не видел. Однако, второй чугунок имел полсекунды на размышление. Он схватил потянувшуюся к нему правую квазируку Дмитрия Федоровича и тут же перекусил ее своим «клювом». После чего захотел продолжить операцию на самом Торне. Тем более, условия имелись, после генной стимуляции кисть «хирурга» стала вытянутой и острой. Он оторвался от пола легко, как кузнечик, целя ногой по умной голове ученого. Торн нырнул вперед, вроде плохого пловца, на брюхо. Великий электрический воин вонзился в пол за его пятками. От сотрясения у чугунка, наверное, сместились задние микрокамеры, и он на мгновение упустил оппонента из виду. Дмитрий Федорович использовал мгновение с пользой, подтянул нижнюю часть тела и резко выпрямил. Его подкованные каблуки ударили богатыря по лодыжкам. Тот взвыл, заглушая боль, и повалился. А Торн как раз вскочил, намереваясь еще раз поразить врага своим секретным оружием – каблуком. Но рано пташечка запела… Растягивая рот в прорезиненной ухмылке, монстр уже был на своих двоих. Человек, сплошь состоящий из отдельных недостатков, и человек без недостатков, почти-машина. Их руки одновременно пошли к кобуре, но рука почти-машины двигалась быстрее. Совсем несвоевременно взгляд Торна, как пузырь из жевательной резинки, втянулся внутрь, проскочил темный колодец и снова выскочил на свет.

На месте чугунка Торн видит мальчика, который бьет из рогатки мух на заборе возле помойки. Мухи становятся пятнышками, и вот гибнет в мучениях последняя. Не осталось ни одной. Мальчик бросает рогатку и плачет, потому что ему некого больше ненавидеть, а может и любить.

Мальчик пророс в мужика. Чугунок замешкался в какой-то момент. Так бывает, если задумаешься некстати и собьешь условный рефлекс. А игла воткнулась поверх защитного жилета в его шею, и брызнула «храподелом». Искрозадый на сегодня прекратил искрить. Дальше работало лекарство. Член СЭСС уютно расположился на полу, с пальцем во рту, сладко посапывая. Прямо, как дите.

«Есть повод. Только непонятно, для ликования или пускания чистой слезы. Чугунок вдруг разобрался, что живет не так. То ли я надудел ему дури в осевой канал, как форменный ведьмак. То ли мой психоцентр просто осветил ему путь, и он сам все понял».

– Граждане, у кого имеется титька, немедленно дайте ее пострадавшему, – схохмил Дмитрий Федорович. О странном спасительном видении он предусмотрительно заставил себя больше не думать. Из-под стула вылезла Аня и потащила его за рукав.

– Давай шлепать отсюда. Они все на опросной связи. У них титька и для тебя найдется – чугунная, с шипами.

– Да погоди ты. В удаляющейся спине должно быть достоинство, – Торн подобрал обломок квазируки, а там уж припустил. Аню удалось догнать только через два квартала.

– Ну что, хотел сделать одно, а получилось другое? – отдышавшись, поинтересовалась она.

– В какой-то степени «да», в каком-то смысле «нет», – уклончиво ответил Торн.

– А чего ты ждал под дверью, почему вдруг впорхнул обратно? Ты – легаш, Димон? Почему не делишься творческими планами? Или может, извращенец ты, и тебя такие истории возбуждают – тогда извини.

– Я – ученый, говорил же.

– А я, значит, подопытное, – не унималась она.

Торн, наконец, разозлился.

– Ты – подопытное. Еще хуже, ты – обед, ты – гардероб. Но не для меня. Даже не для чугунков, они – просто нечистая сила. А вот красавчик, которого размазали по столу, ведь он доверился тебе, да?

– Конечно, доверился, – уверенно сказала Аня, – и даже плакал.

– Успел, значит. Он всем доверяется, всегда плачет. Потому, что у него осевой канал сломан, генерация знаний нарушена. Зажмурься и представь себе такую гусеницу, которая дырявит тебе мембрану, а ты даже и не чувствуешь, потому что у нее ничего нет. Влезет она получше, обовьет твою ось и тянет. Причем не чистую энергию, а только со смыслом, пси-структуры – чтобы знать, как хавать, ходить, хитрить, в общем, как работать организму. Но ему ненадолго хватит. А в итоге, была одна двуногая дрянь, станет две. Ну, что, доступно я объяснил?

– Железная логика железной головы. Тебе-то какое дело? Пусть, если я разрешаю. Может, мне ничего не нужно.

– Но ты даже не догадываешься, – возопил Торн.

– Когда у человека убыток или приварок, он всегда догадывается.

– Только наш институт умеет восстанавливать мембраны. Лечился бы он, а ты бы носила ему свежие полевые цветы, свежих полевых мышей и жуков. Если это в твоем вкусе…

– Вы, товарищ ученый, и все ваше фуфло не в моем вкусе. Советую больше никому не объяснять, лучше многозначительно помалкивать. Не то будут ржать мужики, бабы и лошади.

Когда он возразил, ее уже рядом не было.

Утро выглядело неприятным во всех отношениях. С улицы сочился мутный свет, пачкая комнату. Кто-то изнутри тупо долбил голову, будто хотел вылупиться. Треп радио лез прямо с ногами в среднее ухо. Но Торн вспомнил свои лучшие боевые деньки. Раскачался и бесстрашно, как парашютист, упал с кровати. Но это не освежило.

В комнате, кроме него, ни людей, ни животных – а он чувствует на себе щекочущие взгляды. Торн проверил, смотреть точно некому – а щекотно и мурашки бегают. Как раз еще одно подтверждение чудинки: квартира мало-помалу потянулась к нему. Все вроде бы остается на своих законных местах: и двери, и шкаф, и стол, но одновременно и приближается, словно хочет прильнуть. Торн срывает с магнитной подвески самурайский меч, хватается за часы с индикатором ведьмацкой опасности. На этом фронте вроде спокойно, что не очень утешает. Дмитрий Федорович благоразумно занимается своими делами, но наступление, знай себе, продолжается. И Торн уже понимает отчасти, что есть агрессоры или, может, благородные мстители со своим наболевшим-накипевшим. Изнурены долгой и честной службой автоматические двери, болезнь грызет мужественные радужные стены, а вертящемуся шкафу очень одиноко. Они мычат от боли и тоски, как зверье, попавшее к злому дрессировщику. Тому хочется сделать хороший цирк, а им – просто исчезнуть. Свирепая власть не только понукает ими, но идет дальше в каждую их частицу, заставляя и ее вкалывать. Они лезут с разных сторон, они проникают сквозь границы Торна. Дмитрий Федорович уже не понимает, где кончаются они и начинается он, не его ли самого, «царя природы», дрессируют и погоняют. Торн бледнеет от ужасной догадки, что за все придется держать ответ, и сбегает в ванную. Хочет взбодриться водичкой, а из крана лезет мокрая ржавчина и располагается у него на языке. Одновременно и кости принимаются гудеть, как водопроводные трубы. Напоминая загнанного волками бычка, Торн ревет, воздев выпученные глаза к потолку, а лампа хватает его коготками за зрачок и тут же перегорает, плюнув искрами. Торн зажимает раненый глаз и спешит на кухню, полагая вслед за своей бабушкой, что все неприятности, большие и малые – от разной степени недоедания. Добравшись до холодильника, он застывает с открытым ртом, пуская слюну. Цветок холодильника прилипает к коже и втягивается вовнутрь, становится очередным органом тела, где хранится питание про запас. Похрустывают, смерзаясь, кишки, Торн торопится, спотыкаясь и подпрыгивая, к розовому кубу микроволновой печки. Одно лишь касание, и побежали от нее жгучие и вертлявые многоножки.

«Может, повеситься сгоряча? Нет уж, врешь – не возьмешь. С другой стороны, плохо быть одержимым бесами. Хотя эти бесы тоже по-своему несчастные, чего я раньше не замечал, не до них было».