Бориска забеспокоился: челобитная была написана на имя Никона. Коли верить гонцу, нынче все не так стало. Повернуть бы в обрат, но что скажут Корней и другие челобитчики? Они на него надеются. Надо искать способ доставить грамоту...

3

Москва начиналась Скородомом, Земляным городом. Строенный еще патриархом Филаретом, отцом Михаила Федоровича, Скородом был похож на бесконечную гряду холмов, окружающих Москву. Этот земляной вал хорошо защищал от огненного боя: пушечные ядра зарывались в землю, вязли в ней, не причиняя крепости никакого урона. С внешней и внутренней стороны вал опоясывался глубокими рвами. Многие иноземцы, посещавшие Москву, удивлялись простоте и надежности насыпной крепости, длина которой была около тридцати верст.

Войдя в город, Бориска незаметно отстал от богомольцев, углубился в кривые московские улицы и переулки. Что там Каргополь, Вологда! Где тягаться древнему Ярославлю с первопрестольной! Бориска брел, как в лесу, и скоро окончательно заблудился. Большие и малые избы, заборы и изгороди боярских и дворянских домов, церкви и соборы, лавки и мастерские окружали его со всех сторон. Улицы и переулки, переплетаясь, кончались глухими тупиками. Стояла невыносимая вонь от помоев, которые лежали у ворот. Пыль, поднятая копытами лошадей, повозками и телегами, висела в воздухе, не успевая оседать на выщербленную бревенчатую мостовую. Народу было много, шатались больше те, кому приткнуть себя было некуда, да кто смекал стянуть что плохо лежит. У некоторых дворов челядь лузгала семечки, играли в свайку дворовые, задирая прохожих. Зубоскалили нагло: не дай бог пройти молодой женке или девке. Бориску не раз обругали за здорово живешь Он было кулаком погрозил - куда там! - закидали сухими конскими яблоками. Хохот, свист, матерщина... "Ну, народ! Видать, перегрелись на солнце..." Мимо мясных и рыбных лавок он проходил, зажав нос. Жирные синие мухи тучами носились над дохлой собакой - убрать некому. Лавочники лениво зазывали покупателей, и ежели те откликались на их призыв, выскакивали из-за прилавков, тащили к товарам.

Наконец за круглыми чадящими постройками пушечно-литейного двора выросли кремлевские башни. И народу стало гуще. Чаще начали попадаться стрельцы, солдаты, конные и пешие дворяне. У Неглинной суматоха - ловят шиша1. Зайцем мечется бедолага, да разве уйдешь! Схватили, замелькали кулаки... Красная площадь как в огне: среди лавочных рядов мельтешат пестрые бабьи сарафаны, жаркие платки. Шумит многоязыким говором Красная площадь, а за ней бурые от пыли стены и башни Кремля.

Бориска двинулся дальше. За речкой Неглинной, тихой и мутной, стены и вовсе были высокие, рыбьими хвостами торчали на них боевые зубцы с бойницами. У башенных ворот - стража, стрельцы, опираясь на бердыши, хмуро посматривали по сторонам.

Над стенами сверкали купола соборов и тянулась к небу высоченная колокольня, которую Борискины спутники поминали Иваном Великим. А на Ризположенской - Троицкой башне под каменным шатром - ух ты! - часы с голубым указным кругом, расписанным золотыми и серебряными звездами с солнцем и луной, по кайме выкованы из меди указные слова. Круг незаметно вращался, над ним - неподвижная звезда с лучом для отсчета времени...

Бориска так загляделся на часы, что не заметил, как из Кутафьей башни стали выходить стрельцы и строиться в два ряда от ворот к Пречистенской.

Внезапно ударил колокол на Иване Великом, его подхватили малиновой пересечкой колокола поменьше. Звон повис над Москвой, увязая в горячем мареве. Народ хлынул к Кремлю.

- Крестный ход, православные!

- Государь изволил помолиться о дожде.

- И то - третью неделю засуха, поля горят.

- Что поля! Скоро от этакого зноя вся Москва запластает2.

- Никон беду накликал, а сам утек!..

Бориску подхватила, понесла толпа. Он протолкался, отругиваясь, и оказался недалеко от стрелецкого строя.

- Шапки ломай!

- Иду-ут!

Под башенной аркой показались стрельцы с золочеными пищалями на плечах, белокафтанники Полтевского приказа, человек около двухсот. Следом вышагивало столько же в голубых лопухинских кафтанах с протазанами3 в вытянутых руках, древки алебард были обтянуты червчатым4 атласом, перевиты золотым галуном, украшены шелковыми кистями.

Невыносимым блеском вспыхнули в воротах ризы святых икон, золото и каменья крестов, вздрагивала парча хоругвей. Заблистали жесткие фелони, саккосы священников, епископов, митрополитов. Попы размахивали кадилами, тянули псалмы. Запахло ладаном. Отдельно шел Питирим Крутицкий, насупленный, вялый, глядел под ноги, словно боялся оступиться.

Появился важный боярин, постельничий, в объяринной5 ферязи, с посохом в сухой горсти. За ним стряпчие несли большой носовой платок, стул с изголовьем. Подножье - коврик, на который государь соизволит встать во время молебствия, и зонт-солношник от палящих лучей июльского солнца.

Выходили по три человека в ряд стольники, стряпчие, дворяне... Мягко переливался шелк ферязей, кафтанов, охабней.

Вдруг всколыхнулся народ, завытягивались шеи. - Государь, государь!

Тучный человек с одутловатым, нездоровым лицом, в легком шелковом опашне6 выступал, поддерживаемый под руки двумя стольниками. Пухлые, словно без костей, бледные пальцы сжимали инроговый - из бивня нарвала - длинный посох. Голову прикрывала сияющая золотая шапка с меховым околом. Взгляд царя ничего не выражал, губы застыли в странной улыбке, государь глядел поверх голов в знойную белизну московского неба. За ним повалило из ворот чревастое, пестрое, бородатое - бояре думные, окольничие, ближние люди... Шествие охраняли с боков стрельцы стремянного полка с пищалями и батогами, с золочеными звездами на колпаках...

Рябило в глазах, от тесноты людской было душно.

4

Толпа тянулась к Пречистенской. Бориска не пошел туда, еле выбрался из толчеи.

- Эй, помор! Вот уж не чаял встретить.

Оглянулся - стоит Евсей в худенькой однорядке - долгополом, без воротника кафтане, на голове мурмолка с потертым лисьим мехом.

- Давно ли в тутошних местах? - улыбается криво.

Ишь, до чего любопытный стал, бывало, слова через зубы цедил.

- Нечего с тобой говорю разводить. Бросили меня тогда в Курье, теперя нам не по пути.

Бориска двинулся было дальше, но Евсей поймал его за рукав:

- Ой ли! Кто, как не ты, убег ночью с изветом к воеводе.

- Одурели вы с Нероновым. Спал я в сарае, проснулся, а вы - тю-тю! Меня кормщик обругал за вас.

Евсей захохотал.

- Ах ты!.. Бес тебя возьми! А Неронов-то весь до пят перепугался... Знаешь что, покалякать охота. Зайдем в одно место, тут недалече.

Сказать, что некогда, привяжется как репей. Лучше уж пойти. А вдруг поможет Евсей...

Поколесив по переулкам, вышли на улочку с глухими заборами, облепленными струпьями засохшей грязи. Через несколько шагов Евсей ткнулся в калитку и поманил Бориску за собой.

- Сегодня праздник, царевы кабаки закрыты, а сюда я частенько забегаю в любой день. Больно уж тут калачи с маком добрые и питье всегда есть, проговорил он, подходя к низкой избе с подслеповатыми окнами. Пустили их после долгих расспросов.

Внутри полутьма, духота. Вонь стоит от онучей, потного тряпья. Вышедший к ним хозяин, точно рыба, беззвучно разевал рот. Ситцевая рубаха расстегнута, полотенцем он поминутно обтирал потную жирную грудь.

Принесли два ковшика медовухи - водки с медом, калачи с маком.

- Пьем за встречу, Бориска!

- В такую жару только водку и пить.

- Ништо, обойдется.

Выпили. Обошлось.

- Как же ты из чернецов-то ушел?

- А вот так... Взял и ушел. Потому как я беглый инок, терять мне все одно нечего. Кормлюсь пером, в подьячих пребываю. Живу, конечно, не ахти как, однако сносно. Да-а, все переменилось: Неронов в чернецах пребывает, Никон в Воскресенском монастыре укрылся. - Евсей метнул на Бориску косой взгляд. - Бают, будто у него с государем нелюбовь получилась.