Я — варяг из-за синего моря,

Но усвоил протяжный язык,

Что, степному раздолию вторя,

Разметавшейся негой велик.

И велик тот язык, и обилен:

Что ни слово — увалов размах,

А за слогом, что в слове усилен,

Вьются всплески и в смежных слогах.

Легкокрыло той речи паренье,

И ясна ее смелая ширь,

А беспутное с Богом боренье

В ней смиряет простой монастырь.

Но над этою ширию ровной

Примощусь на уступе скалы,

Уцепившися с яростью кровной

За корявые сосен стволы.

Чудо-озеро, хмуро седое,

Пусть у ног ее бьется, шумит,

А за ним бытие молодое

Русь в беспечные дали стремит.

И не дамся я тихой истоме,

Только очи вперю я в простор.

Все, что есть в необъятном объеме, —

Все впитает мой впившийся взор.

И в луче я все солнце постигну,

А в просветах берез — неба зрак.

На уступе устой свой воздвигну,

Я, из-за моря хмурый варяг.

Весна 1898

С.-Петербург

Где вы, колена с соколиным оком,

Которым проникалась даль небес, —

Те, что носились в пламени глубоком

Степей, как бес?

Махал над ними смуглыми крылами

Он, бес лихой полуденной поры.

Раскидывал над тягостными днями

Их он шатры.

И ночь сходила, лунная, нагая.

А все кругом — куда ни взглянешь — даль.

И свалятся в пески, изнемогая…

Луна как сталь!

Хоть не было конца пути степному,

Порой им зрелась в воздухе мета.

И стлалась ширь, и к мареву цветному

Влеклась мечта.

С коней срываясь, приникали ухом

Они к земле, дрожавшей под конем.

И внятен был им, как подземным духам,

Рок день за днем.

Им слышалось нашествие незримых

Дружин за гранью глади голубой.

Так снова в стремена! Необоримых

Зовем на бой!

Сходились в полдень призрачные рати.

Далече разносился бранный гром.

А к вечеру уж нет безумных братии:

Уж — за бугром!

Яснее дня был взор их соколиный,

И не напрасно воля их звала.

Примчалися ли буйною былиной

Во град из злата и стекла?

Апрель 1898

Петербург

Стезя войны грозна и безотрадна.

Стезя весны шумлива и буйна.

Но сквозь туман затейливо-нарядный

Мне зрится бледно-белая страна.

В стране витают тени и виденья:

Они — бесцветно-желтые, как свет.

Они живут средь мертвенного бденья.

Я белым теням шлю привет!

С душой, насыщенной веками размышлений,

С чужими образами, красками в уме,

Которыми я жил в стенах в домашнем плене,

И брезжил бледный свет в привычной полутьме;

Тебя почуял я и обнял взором, море!

Ты обдало меня, взяло и унесло.

И легок я, как луч, как искра в метеоре.

И жизнь моя — вода; в ней сумрачно светло.

Все ветер да вода… И ясно все, и сумно.

Где умозрений ткань? Молчит, но явен мир.

И вьются помыслы, так резво и безумно,

Туда, за даль, где мысли — вечный мир.

31 мая. Балтика.

Пароход Elbe

Витаю я в волшебной атмосфере,

Где так недостижимы небеса,

Но предано все мощной, чистой вере,

И где отшельник слышит голоса:

Отшельник утра, радостный и свежий,

И дух, потоков пенных властелин, —

Живут они одни здесь, вечно те же,

И не слыхать ни звука из долин.

Пока торжественно сияет день,

Дышу я робко в царственных чертогах.

Но сумрак снизойдет и ляжет в логах,

И по горам прострет святую тень.

И эта тень, и синь ее густая

Меня благословеньем осенит…

И я пойму тогда, в горах витая,

Что принят я в их величавый скит.

24 июня 1898

Brünigbahn (Schweiz)

Дева пустынной изложины,

Лебедь высот голубых,

Озеро! Ввек не встревожено

Дремлешь ты: праздник твой тих.

Тих он и ясен, как утренний

Свет вечно юного дня:

Столько в нем радости внутренней,

Чистого столько огня!

Ласково духа касаются

Влаг этих млечных струи.

Небо свежо улыбается:

Нега — ив беге ладьи…

25 июня 1898

Berner Oberland

В ГОРНИХ[4]

С полудня путь вился вверх по уклонам,

кручам и уступам все обнажающихся и

каменеющих гор. Вверху восторженно сияли,

синея, небеса. Во все стороны их

переплывали, как белоснежные ладьи,

ясные облачки. За мною все глубже и отчаяннее

низвергались в ущелья стремнины.[5]

Ближе, выше они отливали еще матово-зелеными

и иззелена-черными чащами елей, ниже, дальше

синелись уже прозрачными, думными дымками.

Порою вся ширь воздуха, устремлявшаяся с выси

в долы, дышала в этой нежной сини сквозь стволы

придорожных елей. Как разливалась эта воздушная

глубь все привольнее и привольнее за мной и

подо мной!.. Неслышно приливала она целыми

потоками в союзе с разливом небес, что

необъятно обдавал меня с высоты.

Между тем крутые бедра гор становились

все кремнистое и скуднее руном. Путь подымался

по глинистой, кочковатой и изрытой земле,

среди редких еловых перелесков. Впереди, выше

одиноко протягивались в ярком небе гряды совсем

лысых гор.

Вот, как бы в крайний и последний раз,

чахлый ельник впереди начал редеть, а за

ним торчали ровные, палимые

солнцем склоны в жидкой, серой траве.

Над этими склонами возлегли гряды громадных

кудрявых облак. Как живые, взирали они.

Я отвечал на их взоры, и вот на моих глазах

облачный пух в одном месте своего состава

уплотнился в дивно блистающий кристалл

— белоснежный, крупный, зернистый.

Через миг я понял, что это — глава белого

волхва, который, древний, как

мироздание, и вечно юный, волхвует там, в

ясном эфире.

Никогда еще он не открывался мне так въявь

и в такой близи, в такой страшной близи.

С чудной радостью двинулся я к нему

навстречу; и вскоре из-за облачного покрова

выступил целый сонм его собратьев по волхованию.

Тут я почувствовал перед собой обитель небожителей;

а этот мир облак, прямо уже как

бы путь мне застилавший, представлялся на

рубеже тех небесных чертогов смутными

обителями, подобными

«limbo»[6] древних верований.

Позади же на меня все так же широко дышали,

таясь в сизой мгле, глубины ущелий и лощин.

И как храм рассекается светящимися столбами

пыли, так и они сверху донизу пересекались

огромными косыми тенями, тенями

светоносными, что спускались с парящего

за тучами дальнего солнца.

Наконец, за перепутьем на краю

крутизны, я вступил в совсем уже

нагой мир, мир мертвенно-белого