Открыв входную дверь, Елена Петровна вновь вернулась к кроватке, ее ужасала мысль, что сын остается один со своими страхами и болью.

- Я пошла, позвоню по телефону в больницу, и придет доктор, - Елена Петровна провела рукой по головке сына, стараясь дать ему покой и веру, и глазки его смотрели на нее с надеждой.

Была ранняя ночь. Окна домов уже не мерцали синеватым светом включенных телевизоров, лишь кое-где еще светились, ни один фонарь не горел, и улица, поздним вечером скудно освещенная светом квартир, теперь была темна.

Жара спала, и ожившие комары зудящим роем кружили вокруг домов.

Машинально хлопая по ужаленным местам, Елена Петровна спешила к остановке автобуса, где стояла будка телефона-автомата.

Она опустила монету - у скорой, что обслуживала их район, был обычный городской номер телефона. Монета провалилась, издав странно далекий звук, словно упала не в копилку неисправного автомата, а в глубокий колодец с колодезной водой. Елена Петровна осторожно опустила другую монету, и та провалилась вслед первой, издав тот же странный звук.

Гудка не было.

Елена Петровна потерянно вспоминала, где же еще в их округе установлен телефон-автомат. Наконец, вспомнила, что видела автомат у овощного магазина на другой стороне оврага.

Она пробежала два квартала, спустилась в овраг. Ее била легкая дрожь, то ли к ночи похолодало, то ли вспоминались ужасы, что последнее время крутили по местному телевидению в криминальной хронике. Случись с ней что, сын останется замурован в квартире.

Около овощного магазина - Елена Петровна не ошиблась - стояла телефонная будка, но у автомата была оторвана трубка, и рваные обрывки шнура в темноте выглядели зловеще.

Елена Петровна в отчаянии прислонилась к стене дома, лихорадочно перебирая в памяти микрорайон. Она мысленно пробежала по всем улицам и переулкам и нигде не увидела телефона. Тогда память ее стала листать город дальше - на выходе из микрорайона на шоссе, ведущем к центру, стояли сразу две телефонные будки. Бежать до тех будок минут тридцать... Елена Петровна физически ощутила ужас сына, он был в квартире один с болью, как и она была сейчас одна в пустом темном городе.

Хлестко хлопнула входная дверь соседнего дома, и тишину заглушила хриплая мужская брань.

Елена Петровна смахнула слезы и, стараясь быть неприметной в тени домов, побежала к шоссе.

День был жаркий и душный. Духота изнуряла: путались мысли, сердце работало с перебоями, и от всех переделанных за день дел не было никакого чувства удовлетворения.

Тощие деревца, посаженные вместо вырубленной тайги, бросали на землю жалкую тень, нимало не спасая от безжалостных солнечных лучей.

Ирина Антоновна весь день провела на даче и устало ждала автобус. Присесть на остановке было негде: ни скамейки, ни пенька. От долгого ожидания она чувствовала себя не просто усталой, но больной, и в ней медленно поднималось раздражение и против всей этой неразберихи, и в жизни и в природе, когда в начале июня вдруг стоит июльская жара, и транспорт работает из рук вон, и... а! плохо было все!

На даче картина жалкая: земля трескалась от жары, зелень вялая, поникшая, а как ухаживаешь за ней, поливаешь через день. Мошка осатанела, нападает роем, как перед дождем, а где он, дождь? Второй месяц ни капли, и сегодня на небе ни облачка. А сейчас в автобусе и вовсе угоришь от духоты и бензина. И в таком состоянии работать всю ночь, когда тут впору самой идти на больничный. А муж и у Ирины Антоновны слезы выступили от обиды: то у него планерка, то аврал, то завал, на личной машине оборудование для отдела привозит, а жена...

Так, в грустных своих мыслях, Ирина Антоновна прождала около часа автобус, потом минут сорок тряслась в нем, стиснутая со всех сторон чужими телами, физически ощущая их нечистоту, и чувствуя дурноту от жуткой смеси гари, бензина, пота...

Едва живая, добралась она до дома; побросав сумки в коридоре, скорей встала под душ, и долго мылась, пока не смогла вернуть себе ощущение свежести.

После суматошного дня пришла бестолковая ночь. Вызовы шли один за другим: и астматики, и сердечники - все реагировали на жару, и - еще и овощи толком не начались - косяком шли пищевые отравления. Утомительней всего были визиты к одиноким старикам и старухам, что маялись хроническими недугами, старостью и страхом ночи. Тем хотелось поговорить, пожаловаться... А тут стакан воды выпить некогда.

К трем ночи стало спокойнее, и пока две бригады были на выезде, две могли немного отдохнуть.

Кушетка была занята, и Ирина Антоновна устроилась в кресле: скинула туфли, вытянула отекшие ноги. Сквозь кисею форточки слабо дул приятный ветерок. В другом углу урчал чайник. Сейчас чайку... У стола Степановна, кажется, весь свой век тут проработала санитаркой, все вяжет носки для внуков, в такую-то жару! не верится, что зима вновь будет... Молоденькая сестричка Сашенька что-то ей шепчет доверительно... Ирина Антоновна улыбнулась сквозь дрему: хорошо... спокойно...

Позвякивал, кружась, фонтанчик, и струйки, причудливо извиваясь, ткали вокруг себя водяную паутину, и радуга плыла над белым тазом с алой клубникой и отражалась в каждой капельке росы на крупных ягодах, а вокруг зеленела сочная трава, и на ней росли ослепительно чистые банки и наполнялись вареньем, помидорами, салатами, компотом... и голос Степановны: "Проснись, милая, на вызов тебе".

По обшарпанной лестнице пятиэтажного дома, стараясь не прикасаться ни к грязным стенам, ни к облезлым перилам, Ирина Антоновна поднялась наверх к просто крашеной, не оббитой дерматином двери.

У ребенка болел живот.

- Что он ел? - спросила Ирина Антоновна, глядя на белки мальчика. Никаких изменений она не замечала, и ребенок в чистенькой глаженой, но застиранной пижамке спокойно сидел в маленькой деревянной кроватке, которую пора б уже было сменить на диванчик, не хныкал, не елозил. - Он раньше жаловался на живот?

- Да, - отозвалась мать ребенка. Она, вся взъерошенная, стояла рядом с трагическим выражением на лице. Ирина Антоновна невольно поморщилась: такая заполошенная на любого крепыша болезнь нагонит. - У него холецистит был в прошлом году. - И добавила поспешно, пытаясь заглянуть Ирине Антоновне в глаза, - но тогда у него болело совсем не так. И мы долго лечили... У него нет больше приступов.

- Холецистит не проходит, - раздумчиво сказала Ирина Антоновна и мельком оглядела комнату. Нищета ужасная: ни ковра, ни паласа - голые стены (даже без колера, обычная штукатурка), жалкий эстампик, самодельный коврик у детской кроватки; старый диван куплен, конечно, за гроши в комиссионке, и неизвестно, кто на нем спал; самодельный стеллаж из нетесаных досок до самого потолка, но ни одной добротной книги, все какое-то старье потрепанное да журналы, видимо, по специальности, а у ребенка больная печень, ему диета нужна, ему необходимы продукты качественные, свежие, с рынка. И Ирина Антоновна сказала с легким вздохом:

- Дайте ему болеутоляющее. Есть у вас что-нибудь в доме?

- Но у него не так раньше было. Он на боли не жаловался. Слабость... температура, - мать искала слова, словно ей хотелось, чтобы у ее особенного ребенка и болезни были особые.

Ирина Антоновна решительно шагнула к дверям: под утро идет поток вызовов, люди умирают, а она теряет время почти что на ложный вызов. Конечно, у этой мамы в жизни нет ничего, кроме ребенка, но чем кудахтать над ним, как курица, лучше бы думала о нем, хотя думать надо было раньше: устроить свою жизнь, обеспечить минимальный достаток - а ребенка родить никогда не поздно. Зачем плодить нищету и хроников? Это сегодня ему еда нужна да новые колготки, а подрастет? Потребует магнитофон, мопед, компьютер... - Ирина Антоновна вновь вздохнула, но на этот раз о своем... Сделала решительное движение вперед, стараясь как бы подвинуть с дороги женщину, упорно стоявшую у нее на пути. Та не стронулась, напротив, вся потянулась к Ирине Антоновне, спросила, как заученное: