Ольга Туманова

Две истории на одну тему с длинным послесловием

У Нелли дурное настроение, и ее раздражают и стеклянные стены парикмахерской, за которыми зимой холодно, а сейчас, летом, жарко, и сломанный вентилятор, что висит над головой бесполезной махиной, и эти липучие клиенты, которым не сидится спокойно в коридоре, и сколько их ни прогоняй, они знай толпятся в дверях, не пропуская свежий воздух.

- Следующий, - роняет Нелли, и ее красивый, крупно и твердо вылепленный рот, искажается от отвращения и уродует маленькое скуластое лицо.

- Стрижку. Молодежную, - улыбаясь, говорит немолодая женщина и уютно усаживается в кресло. Стричься она собирается долго и с наслаждением, не зря ведь провела столько времени в томительном ожидании.

Нелли скептически оглядывает клиентку: лицо, покрытое грубым местным загаром, черноту вокруг глаз, крупный мясистый нос - и, старательно изобразив на лице неудовольствие, отправляет женщину мыть голову.

Пока из подсобного помещения доносится шум и плеск воды, Нелли с неприязнью оглядывает зал. Она стоит возле кресла, крепко подбоченясь, невысокая, худая, покрытая охапкой черных стриженых волос; ее темные глаза поблескивают, резко сточенный нос с маленькой горбинкой у переносицы подрагивает. Из коротенького пестрого халатика оголено и беззащитно торчат худые руки, беспомощно качаются на массивных каблуках модных туфель худые ноги, но Нелли готова к сражению. Ей не хватает противника. Тут в проем двери выглядывает мокрая голова. Женщина говорит тихо, невнятно, она явно не любит привлекать к себе внимание:

- Не дали б вы мне... полотенце... другое.

- Какое еще - другое? - со злой радостью разворачивается Нелли. - Я дала вам.

- Оно все в волосах, - извиняется женщина.

- Другого нет. Дома надо голову мыть. Это - общественное пользование. Не хотите с волосами - приносите полотенце из дома.

Женщина, промокнув волосы краешком полотенца, садится в кресло.

- Это потому, что она - дамский мастер! А не человек! - неожиданно кричит Нелли в глубь зала в чужой разговор.

Женщине неуютно в неллином кресле. Она уже не старается забраться в него поглубже, поудобнее, а сидит на самом краешке, словно показывая, что она Нелли не задержит.

- Я бы не хотела, - тихо говорит она Нелли, хотя лучше бы ей ничего не говорить, промолчать, поскорее уйти отсюда на улицу, на воздух и пройтись быстрым шагом. - Я совсем не так уж требовательна, я бы не хотела, чтобы вы подумали... Просто там, понимаете, чужие волосы. А люди - разные...

- А люди - разные, - не принимая капитуляции, громко, очень громко перебивает ее Нелли. - А я вас тут всех обслуживать должна. Каких вас только не приходит. А им, подумаешь, полотенце не то. Со своим ходите!

Неллин монолог слышат все: и парикмахеры, и их клиенты, и скучающая очередь.

- Да что вы, - сдерживая неприязнь, все так же тихо говорит женщина. - Да я... Да вы успокойтесь!

- Это не я виновата, - Нелли мало сразить противника, она должна его уничтожить. - Это вы начали, и нечего меня успокаивать. Если я парикмахер, то можно тут...- и Нелли на время умолкает, подыскивая в голове убийственное сравнение. Сравнение ей найти не удается, зато она улавливает произнесенную в другом конце зала негромкую фразу "Говорит, плохо наши мастера прически делают. Я только неделю проходила", и тут же встревает в разговор:

- Прическа делается на один раз, - назидательно кричит Нелли. - Как они могут неделями ходить со своими шиньонами! Ко мне приходит одна еврейка, говорит: "Спасибо, я месяц с прической проходила". Шубы у них! Они не то, что мы. Придет - на ней норка... перламутр... а волосы отвернешь стричь - там! Вы к нам всякие ходите, - Нелли вспоминает про свою клиентку. - А мы - слова не скажи.

Женщина молчит. Она сидит, крепко сжав в замок большие натруженные руки, больные ноги в стоптанных дешевых босоножках некрасиво вбок спрятаны под кресло. Сначала женщина пытается улыбаться, потом просто смотрит прямо перед собой, в зеркало, стараясь видеть в нем лишь себя.

- Как будем накручивать? - спрашивает Нелли.

- Нет-нет. Только стрижка. Спасибо, - говорит женщина и поспешно, чуть сутулясь и пригибая голову, чтобы сделать незаметней то ли свою не по возрасту стриженую голову, то ли свой большой еврейский нос, выходит из зала.

Я с тоской смотрю ей вслед: мне жаль и эту женщину, и всех нас, таких беспомощных перед хамством; и мысли мои привычно летят с частного факта к вершинам обобщения, и я думаю о черной силе бездуховности, о пагубности невежества, необразованности, бескультурья... и - вдруг - вспоминается, казалось, забытое...

В 19... году, едва закончив физфак МГУ , по воле военкомата появился в Хабаровске "двухгодичным" офицером артиллерии Александр Грановский. Той же осенью мы случайно встретились в случайной компании и - по молодости - быстро стали друзьями.

В те дни Александр был парнем среднего роста, но таким худым, что казался длинным. Черные волосы, густые и жесткие, безжалостно по-военному урезаны. Хитро прищуренный взгляд, язык ядовит и весел. Из материальных ценностей главным достоянием Александра, или, по крайней мере, главной его гордостью были ручные часы, он их охотно снимал с тонкого смуглого запястья и показывал гравировку: "За лучшую дипломную работу".

Саша приезжал внезапно. Стук в дверь, и тут же дверь чуть приоткрывалась, в проеме появлялся носок офицерского ботинка, затем смуглая физиономия, и, наконец, дверь открывалась, и в комнату входил Саша. В одной руке он держал упрятанную в черный чехол гитару, в другой - большой торт, и для всей комнаты - я жила тогда в общежитии - начинался праздник. Я варила в эмалированной кастрюльке на электроплитке бальзаковский кофе, девочки рассаживались вокруг стола, Саша доставал из внутреннего кармана кителя записную книжку и до утра одну за другой пел песни Булата Окуджавы.

Мы говорили - обо всем, весело и страстно, и только если разговор заходил о науке, Саша на миг грустнел, каждый раз повторял с детской обидой: "Не дали поступить в аспирантуру!" и каждый раз махал рукой: "Все равно поступлю" и вновь брал в руки гитару.

Летом мы уезжали на остров, сидели у костра и говорили, говорили, говорили... Мы делились друг с другом и сокровенными мечтами, которые принято называть творческими, и интимными переживаниями и философскими раздумьями о смысле жизни и бытия.

Второй Сашиной хабаровской осенью я летела в Москву, и он провожал меня, как на ответственный симпозиум, все повторяя, что необходимо мне сделать в столице.

Первым делом я должна позвонить Мише, его школьному другу и однокурснику. У Миши - машина, Мише я, конечно, понравлюсь, и он свозит меня ко всем монастырям и церквушкам Москвы, Ярославля и Владимировщины.

Потом надо встретиться с Наташей.

Наташа - Сашина школьная любовь, любовь долгая и прерывистая. За годы их любви Наташа успела и замуж выйти за другого, и мамой стать, и развестись с мужем. С Наташей мы знакомы, она прилетала к Саше в учебный отпуск. Я была в восторге от их красивой любовной истории. Саша год копил деньги ей на билеты, и всю неделю водил Наташу по ресторанам, и отправил домой с чемоданом подарков. Рыцарь. А Наташа - перелететь через всю страну и десять дней и ночей провести в воинской части, в молодом офицерском общежитии, где дощатые перегородки, острый слух и громкие голоса, и до утра хохот, гогот и непристойные анекдоты и где каждый - от командира части до рядового у проходной - знает, что ты не жена, а... так... Это не поездка с милым на Ривьеру.

Целыми днями, пока Саша был на службе, Наташа честно пыталась учить физику, и вечерами Саша ей добросовестно что-то втолковывал, а в воскресенье они приезжали ко мне в гости.

Наташа - на вид ребенок, красивая кукла: светлые кудряшки, носик пуговкой. Главное ее занятие в жизни в тот период: говорить о любви к Саше. Воздушная, внешне чуждая всем житейским проблемам, она практичная и земная. И вопросы всех покупок, и уж тем более дефицитных, повторяет Саша, я должна решать только с ней.