Мы составляли небольшую группу избранных. Я гордился тем, что оказался в их числе. Издалека донесся гудок приближающегося поезда. Я выпрямился на стуле, ловя каждое слово Рейнхарда.

— Нам предстоит решить еврейский вопрос на территориях, входящих в сферу нашего влияния, — ораторствовал Рейнхард. Мы дружно закивали. — Наша партия всегда уделяла серьезное внимание еврейской проблеме, которая с каждым днем приобретает все большую остроту.

Послышался одобрительный шепот присутствующих.

— Особенно теперь, когда наша территория простирается далеко на восток.

Рейнхард оглядел сидящих за столом. Некоторые из моих соратников подались всем корпусом вперед. Я чувствовал, как у меня колотится сердце. Мы давно ждали этой минуты. Затаив дыхание мы слушали обращенные к нам слова.

— Господа, мне поручено осуществить подготовку к решению еврейского вопроса.

Мы зааплодировали. Он кивнул. Бьющее в окна яркое солнце заливало своими лучами комнату и Рейнхарда. Он улыбнулся. Мы продолжали аплодировать. Он поднял руку, требуя тишины, но аплодисменты не смолкали. Где-то совсем рядом с оглушительным свистом промчался железнодорожный состав, оставив облако черного дыма. Рейнхард снова улыбнулся и поднял обе руки, призывая к тишине, но ничто не могло умерить его энтузиазм. Мы хлопали до колотья в ладонях. До боли в руках.

У меня болела рука. Рана была совсем свежей и саднила при каждом движении. Я стащил с себя сапоги и стал сползать вниз, пока не опустился перед девушкой на колени, а потом просто сел на пол, поджав под себя ноги. Я чувствовал холодный пол сквозь брюки. Я снял мундир и положил его на пол рядом с сапогами. Потом осторожно закатал левый рукав рубашки. Девушка молча смотрела на меня. Пальцы плохо повиновались мне. Рука болела, но я старался этого не показывать. Наконец, мне удалось завернуть рукав до предплечья. Я протянул руку девушке.

На левой руке у меня, чуть выше запястья, были вырезаны два треугольника, образующих шестиконечную звезду: кожа внутри и вокруг звезды воспалилась и распухла.

Кровь уже не сочилась. На коже остались только запекшиеся рубцы. Не думаю, что я был сильно пьян: линии получились совершенно прямые, углы — одинаково острые. Я вырезал их кортиком на внутренней стороне левой руки, чуть выше запястья. Нет, это не то, это след от ожога сигаретой, оставшийся совсем от других времен. Нет, никаких цифр.

Только ее имя.

— Jetzt bin ich ein jude^[5], — сказал я.

Она открыла рот, словно собираясь что-то сказать. Я подумал, что теперь мы наконец сможем понять друг друга. Сможем коснуться друг друга. Она наморщила лоб, по телу ее пробежала дрожь. Я кивнул и погладил ее по бедру. Я придвинулся ближе, чтобы лучше видеть ее. Я взял ее руку и приложил к звезде на моем запястье. Она подняла голову и посмотрела на меня. Таких глаз я никогда не видел.

— Jetzt bin ich ein jude.

Она ударила меня по щеке.

— Теперь вы стали одним из нас, — сказал офицер, пожимая мне руку, после чего повернулся к худощавому невысокому человеку в очках с металлической оправой. — Это — фон Вальтер.

— Добро пожаловать, фон Вальтер, — обратился ко мне Генрих, кивнув. — Что вы скажете о сегодняшнем съезде?

— Он произвел на меня огромное впечатление. Вы произнесли вдохновенную речь.

Он улыбнулся, отвечая на приветствие нескольких других офицеров.

— Фон Вальтер… Знакомая фамилия.

— Я говорил вам о нем, — сказал мой покровитель, подталкивая меня вперед.

— Правда?

— Фон Вальтер не только представил нам свидетельства о крещении: свое и своих предков, до третьего колена, но и сумел доказать арийское происхождение своего рода, вплоть до середины восемнадцатого века.

— Значит, перед нами человек, способный стать настоящим офицером?

— Надеюсь, да, — ответил я.

Генрих шагнул ко мне и, сверля меня глазами сквозь стекла очков, сделал знак нагнуться к нему.

— Самая славная страница нашей истории еще не написана. Ее лишь предстоит написать, — сказал он. — У вас хватит на это сил? И твердости? Вы обладаете необходимым для этого мужеством?

«Обладает твердым характером», — написал я, и в этот момент дверь моего кабинета открылась.

— Господин комендант, дело в том, что…

— Йозеф, я просил вас стучать, прежде чем войти в кабинет.

— Я думал, вы имели в виду только те случаи…

— Во всех случаях, — перебил его я. — Извольте подчиняться моим требованиям.

Он обвел взглядом кабинет, ища глазами девушку. Она лежала на койке, укрытая тонким одеялом.

— Слушаюсь. Я не думал, что побеспокою вас.

Он подошел к моему столу и протянул мне письмо.

— Возникла проблема с погрузкой, господин комендант.

Я взял у него письмо, а он тем временем скосил глаза на лежавший передо мной лист бумаги. Я предусмотрительно заслонил его руками. Прочитав письмо, я отложил его в сторону.

— Это важно, господин комендант.

— Я разберусь.

— Дело не терпит отлагательства.

— Я же сказал, что разберусь.

Адъютант не сводил глаз с исписанных мною листов. Я сунул их в стопку прочих бумаг.

— Могу я чем-нибудь вам помочь, господин комендант?

— Нет, благодарю.

— Может быть, нужно что-то перепечатать?

— Нет, спасибо, Йозеф, — сказал я, остановив его руку, потянувшуюся к стопке бумаг. — Можете идти.

— Я буду у себя. Вызовите меня, когда будет готов ответ на письмо.

— Спасибо, Йозеф.

— Извините, что помешал вам, господин комендант.

Я кивнул.

— Впредь я буду стучать.

— Хорошо.

— Следует ли мне дожидаться вашего разрешения, прежде чем…

— Да, да. Вы свободны.

Адъютант отдал мне честь. Я взял в руки письмо и сделал вид, что читаю, пока за Йозефом не закрылась дверь. Мне постоянно мешали сосредоточиться — если не дела и проблемы, связанные с лагерной рутиной, то Марта или дети. Частенько я вставал среди ночи — только затем, чтобы побыть наедине с собой, отвлечься от бесконечных проблем, вопросов и требований. Как только адъютант закрыл за собой дверь, я вернулся к прерванному занятию.

После ужина Ильзе разложила меня на коленях какие-то бумажные фигурки.

— Посмотри, папа, — сказала она. — Мама сделала мне куколок из бумаги.

— Замечательно.

— Кукол-мальчиков и кукол-девочек, — продолжала Ильзе.

Она просунула их под газету, которую я читал, чтобы я мог их рассмотреть. Я улыбнулся.

— Да, в самом деле, куклы замечательные.

— Они могут играть с моими настоящими куклами, хотя и сделаны из бумаги.

— Я очень рад, Ильзе. А теперь дай мне дочитать газету.

Марта велела Ильзе отодвинуться от огня, и девочка расположилась у моих ног.

— Скоро пойдешь спать, — сказала Марта, — а пока пожелай братику спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Ганс.

Марта поднесла Ганса ко мне.

— Ты тоже пожелай Гансу спокойной ночи, папочка.

— Спокойной ночи, Ганс.

— Спокойной ночи, папочка, — сказала Марта за Ганса.

Влажный ротик малыша коснулся моей щеки, после чего Марта унесла его наверх. Прижавшись спиной к моим ногам, Ильзе разделила своих кукол на две группы. Я отпил кофе из чашки и перевернул газетную страницу.

Матерчатая кукла оттолкнула в сторону одну из бумажных куколок.

— Прочь с дороги, гадкий еврей! — крикнула Ильзе низким голосом.

Бумажные фигурки попадали к моим ногам. Потом они стали карабкаться по моим туфлям, но тотчас же соскальзывали вниз. Матерчатые куклы, выстроенные в шеренгу возле кресла, тоже переместились поближе к моим ногам.

— У нас неприятность, — отчеканила Ильзе, подражая мужскому голосу. — Что произошло? Побег. Сколько их? Двое или трое. Как им удалось бежать? Они перерезали проволоку. Возьмите собак! Слушаюсь.

Ильзе изобразила собачий лай, а маленькие бумажные фигурки вспрыгнули мне на ноги, вскарабкались вверх и попрятались у меня за спиной и между коленей. Огонь в камине зашипел, от него полетели искры. Я перевернул еще одну газетную страницу.