— Во всем виноват я.

— Мама, дай же мне овсянки, — сказала Ильзе.

— В наших размолвках виноват я один.

— Ганс потерял моего пупсика. Я точно знаю.

— Нет, — возразил Ганс.

— Но я, надеюсь, сумею заслужить твое прощение, Марта.

— Мама, положи мне каши, — нудила Ильзе. — Гансу-то ты дала. Я тоже хочу есть.

— Я люблю тебя, Марта.

— Макс, почему ты вдруг…

— Ты самая лучшая жена на свете. Я был так слеп! Почему ты плачешь?

— Я давно не слышала от тебя ничего подобного.

Я подошел к Марте и обнял ее. Она зарыдала.

— Что с тобой, мамочка? — спросила Ильзе.

— Прости меня, Марта. Ну пожалуйста. Я люблю тебя. Ты мне нужна.

Я стал гладить ее по голове. Она поставила кастрюльку и обняла меня. Ее слезы оставляли мокрые пятна на моем мундире, но мне было все равно. Я чувствовал, как она вздрагивает.

— Видишь, что ты натворил, Ганс? — сказала Ильзе. — Ты плохой мальчик. Папа возьмет и пустит тебя в расход.

— Расходы? Разумеется, я все оплачу — и бензин, и затраченное время, — сказал я. — У меня и в мыслях нет ничего дурного. Я просто хочу, чтобы вы ее разыскали.

— А что, если вы втянете меня в какую-нибудь аферу?

— Уверяю вас, это вовсе не афера, — возразил я. — К тому же, всю ответственность я беру на себя.

— И все же, зачем вам понадобилась эта девушка? Кто она вам?

— Я лишь прошу вас ее разыскать.

— Может, она чего натворила?

— Нет.

— Может, вы что-то затеваете против нее?

— Нет.

— Клянусь вам, нет. Ничего подобного. — Я протянул ему две тоненькие книжки стихов. — Вот, взгляните. Она написала эти книги. Я хочу найти ее. Я хочу, чтобы вы помогли мне найти ее.

— Зачем?

— Это мое личное дело.

— Тут что-то нечисто.

— Она знает меня, — сказал я.

— Я чувствую здесь какой-то подвох.

— У меня сугубо личные мотивы. Я должен найти ее.

— Может, у вас с ней какие счеты?

— Нет, клянусь вам.

— Если она вас знает, почему же вы не можете сами ее найти?

— Она не знает, что я ее ищу.

— Может, она не хочет, чтобы вы ее нашли.

Я посмотрел на лежащие передо мной тонкие книжечки. В кабинет вошла его секретарша и подлила ему в чашку кофе. К своей чашке я не притронулся. У секретарши был яркий маникюр и такая же ярко-красная помада на губах. Она жевала резинку. Прежде чем удалиться, она беззастенчиво оглядела меня с головы до ног. Мой собеседник взял в руки одну из книг.

— «Уцелевший: тот, кто выжил». Что это значит?

— Она была на войне.

— А вы?

— Тоже. Я воевал, был ранен. Несколько раз.

— На чьей стороне?

— Меня ранили немцы, я пострадал от немецкого оружия.

Он кивнул и перелистал несколько страниц, не читая. Из приемной послышался прерывистый стук пишущей машинки. Кабинет был очень маленьким и тесным. Повсюду — на столе, на подоконниках, на стульях и даже на полу лежали бумаги и книги. Давно не мытые окна едва пропускали свет. Воздух был насквозь пропитан табачным дымом. Мой собеседник отложил в сторону первую книгу и взял вторую. Не открывая ее, он долго смотрел на обложку.

— Возможно, она не знает, что я разыскиваю ее, — проговорил я. — Возможно, она думает… Видите ли, мы потеряли друг друга. В конце войны. Скорее всего, она не знает…

Он перегнулся через стол и отдал мне книги.

— Вы действительно готовы поклясться, что не причините ей вреда?

— Я никогда не причиню ей вреда, — ответил я. — Я спас ее.

— Одной клятвы недостаточно.

Мы знали это. Мы знали это с самого начала. Мы слышали это столько раз, что теперь нам хотелось, чтобы он поскорее закончил свою речь. Мы с нетерпением ждали исторического момента, когда нас приведут к присяге и мы промаршируем перед нашим вождем. Мы спасем Германию. Мы станем творцами истории. Об этом мечтал каждый из нас; мы ждали, когда он закончит свою речь и мы приступим к своей исторической миссии.

— Главное, чтобы вы доказали свою преданность фюреру не на словах, а на деле.

Это мы тоже знали. Именно поэтому он сделал ставку на людей, дорожащих семейными узами: мужей, отцов, сыновей. На людей, умеющих быть преданными. Знающих, что такое верность, честь, любовь. Мы были именно такими людьми.

— Надевая эту форму, вы расстаетесь со своим прошлым. Вместе с присягой вы принимаете новое крещение и обращаетесь в новую веру. Веру, скрепленную кровью. Веру, требующую самопожертвования, полной самоотдачи, храбрости, мужества, твердости духа.

Огонь факелов отражался в стеклах его очков, но наши сердца пылали ярче факелов. Напрягая зрение, мы всматривались в темноту за его спиной, пытаясь разглядеть черты изображенного на портрете человека, нашего Спасителя. Нашего фюрера.

— Вы должны заглянуть себе в душу. Вытравить из сердца сострадание. Вы должны разобраться в себе: обладаете ли вы достаточным мужеством, чтобы достойно служить Германии и нашему фюреру?

Нам было жарко — не только от факелов и не только оттого, что на нас были новые суконные мундиры. У нас кружилась голова — не только от тысяч голосов, звучащих в наших ушах. Не только от грома барабанов, в унисон с которыми бились наши сердца. В едином порыве мы вскочили на ноги, вскинув правую руку в приветствии:

«Клянемся служить преданно и храбро, не щадя жизни. Да будет Бог нам свидетелем!»

Ничто не могло столкнуть меня с этого пути. К тому времени, как я стал мужем, а потом и отцом, для меня не существовало высшей ценности, нежели моя семья и Германия. Когда я смотрел на Марту и спящего у нее на руках младенца, я со всей отчетливостью осознавал свою цель в жизни, свое предназначение. Ради благополучия своей семьи, ради будущего своих детей я был готов на все.

— Почему ты так смотришь на меня, Макс? — спросила Марта.

— Ты такая красивая!

Марта улыбнулась и посмотрела на ребенка. Волосы легкими волнами спадали ей на плечи, свет лампы подчеркивал белизну ее кожи. Младенец спал у нее на руках, прильнув к груди, сжав крохотные ручонки в кулачки. Я подошел к креслу-качалке и опустился перед ними на колени. Я погладил головку младенца. Марта улыбнулась.

— Прелестный малыш, правда?

— Ты замечательная мать.

— Он похож на тебя, Макс.

— Нет, он намного красивее.

— Он вырастет и станет настоящим мужчиной, — сказала Марта, коснувшись моей щеки. — Как его отец.

— Подумать только, это мой сын.

— Твой первенец.

— Мой сын…

— Ты будешь им гордиться, Макс. Он вырастет достойным человеком.

— О, Марта, я никогда не думал, что буду так счастлив.

Я был счастлив. И верил, что так будет всегда. Мой сын вырастет сильным, здоровым, красивым. Он будет достойным гражданином Великой Германии. Он будет похож на нас. А мы — лучшие люди Германии. Так нам внушали, постоянно, упорно. Мы — самые лучшие. Самые храбрые. Самые красивые. Пока мы искренне не уверовали в это.

— За последнее столетие произошло чудовищное оскудение человеческой личности, — сказал Генрих, и в его очках сверкнули отблески пламени. — Но вы, офицеры, несете в себе лучшее, что есть в человеке. Вы — надежда человечества. В ваших руках — будущее.

— А в моих руках — душа немецкого народа, — сказал пастор, стоявший на трибуне рядом с Генрихом. И наши взоры теперь обратились к нему.

— Душа немецкого народа, — продолжал он, — это воск, из которого еще только предстоит вылепить то, что нам нужно. Лепить придется вам. Вы должны придать ей форму, достойную нашей судьбы.

— Хватит ли у вас для этого мужества? — вопросил Генрих, и мы ответили ему ликующими возгласами.

— Я заглянул в будущее, — проговорил пастор, — и я могу сказать вам, что нужно Германии. Хотите услышать?

— Да! Да!

— Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer^[6].

Мы кричали от восторга. Мы топали ногами. Били в ладоши. Ликовали.

— Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer.