Каким бы неожиданным ни был этот жест, противоречащий церемониалу, от которого все предвкушали позабавиться еще, Голеску ничем не выдал своего удивления. Он остался стоять неподвижно, с безразличным видом глядя на приближающегося Харитона.

— Господин полковник, мне нужно поговорить с вами, — с конспиративным видом шепнул Харитон. — С глазу на глаз.

Голеску внимательно посмотрел и, подчеркивая каждое слово, проговорил:

— Я тебя не знаю. Кто ты такой?

Послышались смешки, заглушенные тут же репликами любопытных, для которых эта сцена была чем-то большим, чем просто цирковым представлением. Сцена имела другой смысл — предупредить о возможных последствиях всех тех, кто осмелился бы сотрудничать с комиссаром. Если Харитон лишь за несколько слов, сказанных в Тамбове, и за то, что работал здесь санитаром, был подвергнут такому унизительному суду, можно было предположить, что другие, кто осмелится на большее, будут, вполне возможно, повешены и в самом деле…

Голеску повернулся к нему спиной и, обращаясь ко всем, спросил:

— Кто-нибудь из вас знает этого майора?

Инсценировка была такой грубой, что любой другой предпочел бы убежать, чем переносить до бесконечности унижение, которому подвергался.

Кто-то с издевкой ответил:

— Как не знать?! Это майор Михай Харитон!

Тогда Голеску так же театрально повернулся к нему, воскликнув:

— О, значит, это майор Харитон?! — и слегка поклонился ему. — Мне оказана очень высокая честь, и я запомню эту встречу как важное историческое событие. Значит, это вы! — Тут Голеску впервые улыбнулся с видом превосходства. — Значит, вы… тот самый Харитон, что в Тамбове держал громкую речь, в которой поносил свою страну и преклонялся перед русскими! Тот самый, кто в поезде первым подписал манифест, вышедший из рук коммунистов, против нашей армии, сражающейся на фронте! Харитон, который здесь первым побежал за чечевичной похлебкой комиссара! Да ты, я вижу, личность! А твоя биография — одна из самых интересных для нас.

Он резким движением поднял голову, улыбка сползла с его лица, и он глухо, сквозь зубы спросил:

— Чего ты хочешь теперь?

В установившейся тишине во всех концах казармы слышалось только прерывистое дыхание Харитона.

— Принесите ремень, мы сейчас наденем ему петлю на шею! — приказал полковник. — Он вполне заслужил это!

На лице священника Георгиана отразился страх. Он незаметно пробрался к Андроне и с тревогой спросил:

— Зачем ты сделал это? Зачем привел его сюда? Ведь ты знал, что ему готовят.

— Чтобы проучить его! — невозмутимо пробормотал Андроне. — Чтобы и он и ты поняли, что нельзя идти куда глаза глядят. Чтобы слушались меня… Ясно?

Неизвестно, чем бы закончился весь этот спектакль, если бы в следующее мгновение кто-то из военнопленных не спрыгнул с верхней койки прямо в середину помещения и не закричал:

— Прекратите немедленно этот маскарад! Как вам не стыдно!

Это был лейтенант Ион Паладе.

Голеску схватил его за руку и хотел повернуть к себе.

— Что случилось, господин лейтенант?

Но Паладе отвел его руку:

— Прошу вас, уберите руки! Думаете, возраст, звание и стаж в плену дает вам право издеваться над людьми?

— А вы по какому праву портите нам игру?

— Ничего себе игра! Посмотрите лучше, что вы сделали с ним…

Только тут все заметили, что Харитон упал как подкошенный на койку и рыдает. Все с содроганием сердца отметили в душе, к чему может привести даже воображаемая петля.

На Голеску же, однако, больше подействовало неожиданное вмешательство Паладе. Он подошел ближе к лейтенанту и выдохнул ему в лицо:

— Ты посмел бросить вызов мне, юноша?!

— Сожалею, что не сделал этого раньше, — ответил Паладе.

— Ты бросаешь вызов полковнику Голеску? — повторил полковник, подчеркнув свое имя.

— А что, неужели эта личность непогрешима?

— Непогрешима идея, которую я представляю!

— Пока я не имел дело с идеей, которую вы представляете.

— Достаточно, что вы бросились на выручку Харитона.

— Мне не нравится, когда люди стоят на коленях.

— Всего лишь?

— Если будет еще что, вы узнаете в свое время. Впрочем, надеюсь, нам еще доведется побеседовать.

С этими словами Паладе повернулся к полковнику спиной.

Спектакль был сорван, и люди уже не обращали никакого внимания на то, что последовало за ним. Гвалт и паника, вызванные нервным припадком Харитона, заглушили даже перепалку между Паладе и Голеску. Иначе последний предстал бы в довольно неприятном свете. Оставшись стоять словно парализованный посредине помещения, он сейчас никого не интересовал. Правда, люди видели, как Паладе, быстро одевшись, направился к двери, но никто не осмелился поинтересоваться, что он намерен делать.

Только генерал Кондейеску вышел ему навстречу и спросил:

— Решился?

— Решился, — ответил Паладе. — Если я не сделаю этого сегодня, я — никчемный человек.

Генерал Кондейеску знал, что именно побуждает Иона Паладе бежать из этого ограниченного и мелочного мира…

С самого начала надо сказать, что вовсе не те события, свидетелем которых он был, привели Иона Паладе к решению уйти из казармы как раз в этот день. Уже давно, с того времени, когда, отсиживаясь в землянке в зоне окружения, он ожидал капитуляции, его мучила одна мысль. Паладе знал, что придет час, когда ему надо будет держать ответ за прошлое. Он боялся этого часа и в той же мере хотел, чтобы он наступил как можно скорее. Чтобы наконец кончилось все, чтобы обрести покой, чтобы его не мучили больше угрызения совести. Эта мысль жгла Иона словно каленое железо. У него не хватало смелости открыться кому-нибудь. И в припадке отчаяния он признался только генералу Кондейеску, да и то потом устыдился своего признания. Тем более что генерал не мог предложить ему никакого спасительного решения.

Так чего же хотел лейтенант Ион Паладе?

Всего лишь застать, когда комиссар останется один в комнате, и сказать ему:

— Мой отец — рабочий. Точнее, был сварщиком. Работал на авиационном заводе. У него в руках взорвался сварочный аппарат, и он ослеп. Но не это я хочу сказать в первую очередь. Другое! Мой отец хотя и не был коммунистом, но был связан с ними. Несколько раз чуть не попал в лапы сигуранцы[2]. Я же — строевой офицер… Вас удивляет, как это могло случиться, не так ли?

— В какой-то мере. Рассказывайте дальше! — такой Паладе представлял себе реакцию Молдовяну.

— Я мало что могу рассказать. Я вступил в армию, думая, что так легче обеспечу себе жизнь, — ответит тогда Ион.

— А твои были согласны? — задаст вопрос комиссар.

— Я их не спрашивал. Добился своего рода независимости и потому считал себя свободным от их согласия.

— А ты не думал еще и о том, что тебе, возможно, придется стать на путь предательства?

— Во время учебы этот вопрос не вставал.

— А позже?

— Мне казалось, что и позже не встанет. Или, точнее, я думал, что мне удастся остаться самим собой до конца.

— Но вот началась война.

— Да! Я вижу, вы будто читаете в моей душе. Война перевернула во мне все. Если до этого мне удавалось избегать положений, когда мне пришлось бы предать то, что оставалось чистого в моей совести, то теперь мне оставалось или пустить себе пулю в лоб или слепо отдаться войне.

— Как вижу, пулю в лоб ты себе не пустил!

— Войне я принадлежал только своей формой, именем, внесенным в боевой распорядок, должностью.

— А делами?

— Я делал все возможное, чтобы не обмануть доверие отца. Перед тем как мне уйти на фронт, он, держась за стены, пришел в мою комнату. Вытянув вперед руки, подошел ко мне и обхватил ими мою голову. Я смотрел на его черневшие глазницы и чувствовал, как он мысленным взором изучает тайники моей души. Он сказал мне лишь: «Чем услышать, что ты вел себя как подлец, лучше, если ты сейчас пустишь себе пулю в лоб!»

— Почему он не попытался остановить тебя? — спросит комиссар.