— Проведем, доктор, — все же ответил комиссар. — Пошли.

Они прошли сначала через палату для тифозных больных, чтобы объяснить итальянцам, что предпринимаются все усилия для их спасения. Но молчание больных, их лихорадочные, полные ужаса глаза, критическое состояние некоторых из них вернули его к страшной действительности. Только теперь он понял, с каким коварным и жестоким врагом придется сражаться.

Врачи наконец приступили к работе, каждый взяв пока на себя заботу о больных своей национальности. Было оговорено, однако, что остальные обязанности будут распределены по возвращении Иоаны из Горького.

— А если она не привезет медикаментов? — осмелился выразить свои сомнения доктор Тот. — Уже поздно…

— Как бы поздно она ни вернулась, все равно привезет, — ответил ему Молдовяну. — Голову даю на отсечение!

К несчастью, беспокойство, которое и без этого охватило палаты, усилилось и начало приобретать опасные размеры из-за лейтенанта Балтазара.

— Какие медикаменты? — говорил он больным, комментируя услышанный разговор. — Ждите! Чепуха! Сказки для маленьких детей! На самом деле начальница от страха дала тягу. А в порядке компенсации комиссар поймал арканом этих глупцов докторов и привел их сюда, пусть умирают вместе с вами…

Услышав этот разговор, Корбу схватил его за грудки и прижал к стене:

— Ну, мерзавец! За этим ты пришел в госпиталь?

Только неожиданное появление комиссара не дало ссоре разгореться. Штефан Корбу упустил случай отомстить за оскорбление женщины, которую любил, а лейтенант Балтазар без всяких других объяснений был послан в карантин. Сам Молдовяну еще долго ходил по палатам, успокаивая разволновавшихся людей.

Уже стемнело, когда он покинул госпиталь вместе с Анкуце, который всегда сопровождал его на политинформацию в казарме. Обычно в это время пленные еще прогуливались по двору между зданиями казарм, сейчас же только одиночки сгорбившись пробирались по узким проходам на ужин.

Вдруг комиссар спросил:

— Остальные антифашисты тоже спят на своих рабочих местах?

— Да. Они говорят, что…

— Это плохо! — прервал его Молдовяну несколько раздраженно. — Ведь я не раз объяснял, почему вам необходимо все время быть вместе с людьми.

— Сегодня же вечером я поговорю с каждым в отдельности…

— Понимаешь, доктор! — продолжал комиссар. — Особенно в нынешней ситуации! Я не могу разорваться на части, а вы и так все время будете заняты в госпитале. Как может окрепнуть антифашистское движение в лагере, если мы отрываемся от людей?

Тут Молдовяну с удивлением заметил, что в его рабочей комнате горит свет. Раздосадованный, он открыл дверь, но с первого мгновения почувствовал, как его охватывает теплая волна: в комнате собрались антифашисты, занятые на других работах. По-видимому, они целый день ожидали, пока их вызовут, чтобы помочь, если в этом будет нужда. Но никто их не вызвал, и они решили прийти сами. Собравшись в комнате Молдовяну, они ожидали, уверенные, что он в любом случае зайдет сюда.

И вот он на пороге, обрадованный и взволнованный их готовностью помочь! Но в следующее мгновение лицо Молдовяну посуровело. Он окинул взглядом и мысленно пересчитал собравшихся. Тринадцать! С Анкуце, Корбу и Иоакимом — шестнадцать! Марин Влайку забрал у него для школы в Красногорске десять человек. И до этого их было мало. Ведь в лагере насчитывалось четыреста военнопленных румын. И все же до этого в его распоряжении была большая сила. Собираясь вместе, они заполняли собою всю комнату. В каждом из них Молдовяну видел самого себя, и, когда они расходились по лагерю, чтобы вести работу среди пленных, у него было такое чувство, будто он сам в двадцати шести лицах направляется на схватку с шайкой «штабистов» и их главарем Голеску!

Возможно, считая их плодом своего труда, комиссар приписывал антифашистам слишком много достоинств. Возможно, на самом деле так оно и было, многие стороны настоящего и особенно будущего еще не прояснились как следует в их сознании. Так же как многим из них, возможно, было неясно, каким образом в условиях лагеря могут быть достигнуты цели антифашистского движения. Поэтому некоторым из них казалось, что все ограничивается чисто теоретическими, бесплодными дискуссиями.

Как бы ни обстояло дело в действительности, Молдовяну все же испытывал чувство уверенности. Уверенности, что эти люди уже чувствуют себя стесненно в своих прежних рамках и он поможет им освободиться от них; что они стремятся к новому образу мыслей и он поможет им обрести его; что они мечтают о мире, очищенном от ужасов фашизма и он поможет им увидеть эту мечту воочию!

Всего лишь шестнадцать человек? Не беда! Время работает на него. Война еще не окончилась. От глыбы, какой бы твердой она ни была, еще оторвутся многие куски. И тогда их будет в десять, в сто, в тысячу раз больше, чем теперь!

— Ну, братцы? Что скажете?

Это прозвучало как упрек. Будто люди могли неизвестно каким образом слышать его беседу с Анкуце. Перед Молдовяну были люди, взращенные им, люди, души которых он первый перетряхнул, в сознание которых он первый бросил зерна истины антифашизма. Лейтенанты, капитаны, один архитектор, три учителя, один студент. Теперь они работали в бане, на кухне, возили дрова и продукты и готовы были приложить любые усилия, которых потребовал бы от них комиссар. Они не раз доказали это и не раз схватывались с людьми Голеску за свою правду. Тогда к чему такой упрек?

Оказалось, что с первого момента, как эпидемия встревожила лагерь, люди действовали, будто подчиняясь мыслям комиссара. Они начали говорить все сразу, торопясь высказать свое отношение и перебивая друг друга:

— Правда, мы вначале тоже растерялись…

— Но увидев, что начинает выделывать Голеску…

— Мы поняли суть дела и дали отпор.

— Вернее, не дали ему и дальше сеять смуту и отравлять души людей.

— Ведь меры по изоляции казарм были правильными, не так ли?

— Если вначале некоторые перепугались…

— То теперь все убеждены, что вспышка эпидемии будет задушена…

— Что нам ничего не грозит…

— А если Голеску или ему подобные все еще боятся, им ничего не остается, как самим заболеть тифом…

— Чтобы самим убедиться, что их спасут…

— Еще, господин комиссар, мы посоветовались между собой и решили…

— Впредь мы будем спать в казармах!

Взволнованный, Молдовяну только и сумел пробормотать:

— Да?!

В этом «да» прозвучали и удивление, и боязнь, что он, может быть, не расслышал как следует.

— Вы словно камень сняли с моей души! — продолжал он после нескольких секунд молчания. — Спасибо! Это доказывает, что, несмотря на сложившуюся обстановку, мы сплочены, что вы можете действовать самостоятельно. Самое важное, что у вас появилась уверенность в себе! И хотя нас пока мало, пусть Голеску почувствует нашу силу. А особенно остальные, подавляющее большинство, те, кто еще колеблется стать рядом с нами. Сегодня мы не будем проводить никакого заседания. Завтра посмотрим, что надо сделать. А сейчас пошли на политинформацию…

Пленные, возможно, ожидали, что Молдовяну будет говорить об эпидемии, о мерах, принимаемых командованием лагеря для того, чтобы побороть ее. Но комиссар думал иначе. О принятых мерах все знали, так что не было смысла нажимать на это. Молдовяну извлек из кармана несколько газет (он, собственно, и зашел к себе, чтобы захватить газеты, которые принесли в его отсутствие), развернул их и раздал пленным.

— Вчерашние центральные советские газеты, — начал он, — а также последний помер вашей газеты «Граюл либер»[3] сообщают о том, что в Трансильвании, занятой хортистами, в одном из сел неподалеку от Клужа один учитель был повешен за то, что вывесил на здании школы румынский флаг. Он хотел знать, на свободной ли румынской территории находится школа, в которой он преподавал.

Это сообщение было для всех как гром среди ясного неба. Наступила тяжелая тишина, даже среди группы «штабистов» с Голеску в центре. Как будто вдруг разверзлась земля и пленные увидели нечто страшное и загадочное. Захваченный врасплох неожиданным ударом, Анкуце подумал про себя: