В девятом часу вечера он осмелился высунуться из подвала; строители давно ушли, дом убого зиял пустыми мертвыми окнами, Мимо ног его шмыгнула крыса, и он, сморщившись, проговорил:

— Добро пожаловать, новоселы…

Он внимательно огляделся — было пусто, серые беззвучные первосумерки заполняли окрестность; он достал мятую «приму» и закурил. Напротив, по ту сторону автострады, в таком же мрачном, но уже заселенном доме зажглось несколько квартир; на один из балконов вышла женщина и стала развешивать на перилах белье, смеясь и что-то крича в комнату; откуда-то грохнула музыка.

Выйти из подвала мешала бадья с краской; он отодвинул ее, посмотрел, подумал, обмакнул пальцы и вытер их о рукава и полы пиджака; затем еще раз обмакнул и запачкал лицо и кепку; краска была зеленой и вонючей. Под ногами валялась лопата; он поднял ее, кинул на плечо, прихватил также заляпанное мелом ведро и согбенно и устало двинулся с полузастроенного пустыря к многоэтажной, сверкающей окраине, откуда до центра города было около трех километров.

Он не пошел прямо, а стал петлять по улицам, стараясь по одной и той же не пройти дважды. Несколько раз он отдыхал в тени подворотен или на скамейках остановок городского транспорта, посасывая «приму». Кто-то сказал, что в грязной рабочей одежде пользоваться общественным транспортом запрещается; он огрызнулся:

— Знаем! Не хуже вашего. — И бормотливо добавил: — Скоро рабочему человеку и дышать общественным воздухом запретят.

Ни в какой транспорт он так и не сел, а по-прежнему зигзагами продолжал двигаться в глубь города, который вовсю уже расцвел своей неоновой ослепительностью — чем ближе к центру, тем ослепительнее и роскошнее.

Около полуночи он остановился неподалеку от кинотеатра и огляделся; улица исходила электричеством; кончился последний сеанс, и публика шла лавиной.

Он посторонился, затем отступил в какой-то подъезд и там поставил ведро и прислонил лопату. Он подождал, пока на улице поредело, и стал присматриваться к проходящим. Наконец его внимание привлек сутулый человек в шляпе и плаще-болонье, двигавшийся неторопливо и как бы с трудом. И он вышел из подъезда и пошел за этим человеком.

Путь сутулого проходил вначале по главной улице, потом — минут через десять — он свернул в переулок, и скоро еще раз свернул — здесь уже был полумрак, лампочки горели на довольно большом расстоянии друг от друга. И было глухо.

Он побежал за сутулым, вделал вид, что запыхался, сдернул кепку, начал лихорадочно вытирать сухое лицо.

— Гражданин! Товарищ!

Сутулый остановился, обернулся, еще больше ссутулился.

— У вас не будет двух копеек? Тут, в кочегарке, напарника балкой… Надо срочно «скорую»… — Голос его прерывался, дыхание было шумным. Может, позвоните, а?

— Что там? — неуверенно спросил сутулый. — «Скорую» ведь можно без монеты…

— Правда… Позабыл совсем… Вы позвоните, а я пока, может… А может, мы вдвоем, а?.. Балку поднимем, а?.. Одному никак… Помогите, товарищ, а потом уж «скорую»… — И не дожидаясь ответа, побежал обратно, повторяя: Вот тут… Близко… Скорей, товарищ…

Сутулый семенил за ним.

Они оказались в темном дворе-колодце. Сутулый вдруг увидел перед лицом блестящий ствол пистолета, привалился к стене и обмер.

— Стоп! Приканали, мастер. Распрягайся. В темпе, в темпе! И не вздумай хипешить!

Он спокойно смотрел, как перепуганный человек дрожащими пальцами расстегивал пуговицы, и вполголоса, почти дружелюбно поторапливал его. Потом пошло все без слов. Оставшись в трусах и майке, сутулый бессильно уронил руки и шепотом спросил:

— И часы?

— Ты юморист, мастер. Еще будут вопросы?

Он надел часы, сгреб одежду, обшарил карманы, нашел какие-то книжечки, пустой кошелек, бросил их под ноги владельцу.

— Отнятое дешевле купленного — так говорят умные люди. Вот тебе и философия, если потом решишь осмысливать. А теперь засеки в уме десять минут, считай до шестисот. Петришь? И — ни с места. Потом можешь двигать в хитрый домик, ну, к ментам, значит, и подымать хай. Врубился?

— Да, — все так же шепотом ответил сутулый и закивал.

— Молоток, мастер, — сказал он. — Аут. Привет красноперым. — И выскочил со двора…

Через полчаса он был у реки, под мостом. Сорвав свою одежду, он долго плескался, старался стереть песком краску с лица. Затем натянул одежду сутулого — она была узковата в плечах, но рост подходил вполне. Свои запачканные краской пиджак, рубашку и брюки он скатал в узел, впихнул в середину камень, стянул все ремнем и швырнул в воду.

Потом он перешел мост и сел в такси. Шофер, видно, любил поговорить, был добродушен.

— У вас, извините, лицо запачкано.

— А… — Он досадливо махнул рукой. — Домашняя оперетта. Сильно?

— Не очень. Краска?

— Ну да! Кистью прошлась благоверная, Не курите? Позабыл впопыхах. «Беломор»? Годится. Спасибо. Вот тут тормозните, я сейчас. В восемнадцатую квартиру. На минутку.

Он вышел, юркнул в подъезд, пробрался, лавируя между мусорниками, в соседний двор, перемахнул через каменную стену и через десять минут шел уже назад к центру города по другому мосту, оставив добродушного шофера сигналить до тех пор, пока кто-то из разбуженных жильцов не растолковал ему, что в этом подъезде восемнадцатой квартиры нет, что надо протереть глаза и так далее.

В два часа ночи он постучался в полуподвальное окно в старом городе. Прошло время, и занавеска колыхнулась; мрачный, сонный голос спросил:

— Чего?

— Привет, мастер, — весело отозвался постучавший. — Запалился малость. Ну, срисовал?..

Потом они сидели вдвоем в грязной, захламленной каморке, и их освещала пятнадцативаттная лампочка.

— Что, брызнул? — спросил хозяин.

— В командировку отпустили!

— Кому заливаешь?

— Короче — так! — сказал гость. — Ксиву и восемь бумаг. И мы квиты, мастер. Наших больше нет. Ты и так фазана потянул.

Бородатая физиономия изобразила страдание.

— Или гони все — две косых. Договор помнишь?

— Помню…

— Вот и порядок. Договор помнишь, меня знаешь. — Он налил себе водки, захрустел маринованным огурцом. — Одно из двух.

Хозяин подумал, затем тяжело поднялся с табуретки.

— Лады. — Присмотревшись, он добавил: — Тебе бы к цирюльнику сперва, а не ко мне. — И показал на подоконник: там лежала электробритва.

Гость побрился, умылся. Хозяин принес фотоаппарат, кинул на стол ворох волос. Гость выбрал темно-русый парик, натянул — получилась челка.

— Путем?

— Ажур.

Вспышка ослепила; хозяин приказал не дергаться и ослепил еще два раза.

— Имя оставить?

— Оставь.

Хозяин покинул его; он выпил еще водки и вытянулся на грязной кушетке. Голове было неудобно и жарко, парик давил, из-под него сочился пот. «Надо привыкать», — сказал он себе и закрыл глаза.

Перед рассветом его толкнули в плечо — он вскочил. На столе лежал поношенный паспорт; он был раскрыт, с фотографии глядело плоское скуластое лицо с темной челкой по самые брови.

— Законно.

— Родная матуха не узнает.

— Родной матухи нет.

Он перевернул страницу: Боков Александр Павлович, 1946 года рождения и т. д. Из-под обложки торчали сотенные купюры.

— Так, — сказал Боков задумчиво. — Тики-так.

— Советую смотаться. А то ноги замочишь.

— Тики-так, — не ооращая внимания, повторил Боков. — А я дрыхал и одного институтского преподавателя, профессора видел. Химию у нас читал. Будто я на деле прижал его в подворотне, а он меня узнал и говорит: ты, говорит, Саня, прирожденный химик. Чудеса! Ведь он, бывало, и наяву так говорил. За фраера меня держал. Но мужик был ничего… Это ж подумать только — в институте успел поучиться…

— Мы квиты? — спросил хозяин.

— Квиты.

— Ну и хана. Теперь двигай. Пока трамваи не ходят. И этот адрес забудь. И поимей в виду: треплешься ты во сне много — вся анкета наружу.

Боков нахмурился.

— Ладно… — Потом встряхнулся, посмотрел на часы, засмеялся. — Все! Договор дороже денег. Плесни-ка на дорожку, мастер. И подари мне вон тот твой кемель. А я тебе свою шляпу подарю. Заметано? Ха-ха-ха…