Цирк взревел, и Иван Петрович даже испугался за ту поспешность, с которой брат был втянут обратно в окутанную черным светом массу.

Перед сеткой возникла Фанечка в домашнем халатике.

«Странно, неужели Ломацкий экономит на ее нарядах?», — подумал Крабов и без труда прочитал ее мысли.

Она хотела стать актрисой, не обязательно великой, но все равно не стала, а сейчас очень хочет добыть полный комплект французских теней, но никак не удается. Фанечка грустно кивала головой, а Илья Феофилович одобрительно прицокивал — дескать, смотрите, какой качественный фокус в моем цирке показывают!

Потом появился сам Ломацкий. Крабов сразу же понял, что Семену Павловичу никогда и не снилась карьера венеролога, он мечтал всерьез заняться иглоукалыванием и даже съездить в Китай, но что-то забарахлило то ли в биографии Семена Павловича, то ли во взглядах верных сынов председателя Мао, то ли и в том и в другом одновременно. Постепенно все улеглось — долго не укладывалось, но улеглось, — на данный момент Семен Павлович, можно сказать, счастлив своей всемирной уравновешенностью, а не хватает ему малого — очень хочется сыграть как-нибудь мизер втемную и, пожалуй, добыть комплект теней для Фанечки.

Как-то очень быстро промелькнул Аронов в старой коричневой шляпе и в очках, с толстой рукописью под мышкой. Из его сумбурных мыслей Иван Петрович четко уловил лишь одно — роман, который так и называется «Мизер втемную», Михаил Львович пишет уже шесть лет, и в этом романе выведен главный герой, очень похожий на Ломацкого как в смысле своего жизненного пути, так и в смысле характера.

Промелькнули кассирша Светочка, несостоявшаяся балерина, и дрессировщик Подругин со слоном Абрашей и затаенной тягой к абсолютно трезвой жизни. Потом пошли совсем незнакомые личности, и у каждого были свои иногда очень интересные замыслы, далеко не всегда исполнявшиеся, но всегда большие и чистые. От этих замыслов даже черный свет за металлической сеткой немного размылся и посерел.

Иван Петрович легко читал любые мысли и радовался, что его дебют проходит триумфально, ибо Илья Феофилович, вполне довольный своим подопечным, совсем забросил бич и расслабленно развалился в невесть откуда возникшем кресле за своим невесть откуда взявшимся письменным столом.

Крабов умело регулировал поток информации, иногда обходил молчанием слишком острые мечты испытуемых, иногда смягчал и сглаживал, и все были довольны.

И вдруг он уловил ясную трансляцию Ильи Феофиловича:

Ничего себе цирк. Я думал, этот тип — обычный маньяк, а он настоящий талант и очень уж ловко угадывает чужие мысли, хотя такого нет и не может быть никогда. Значит, он нарушает законы, и как бы не подумали, что я этим нарушениям вовсю способствую. Представление придется прекратить, а его оставить в клетке, пусть подавится своими догадками обо мне и Канашкиной. И пожалуй, пора полить его черным светом…

«Что за ерунда? — подумал Иван Петрович. — Ведь никакого черного света в природе не должно быть. Но с другой стороны, в природе нет места и для чтения чужих мыслей, и для многих прочитанных мною мыслей тоже не должно найтись места. Неужели вокруг моей скромной личности образовалось какое-то завихрение, нарушающее правильный порядок? Наверное, возникло, иначе не стал бы Илья Феофилович держать меня в клетке».

Он повернулся к письменному столу, желая честно признать свою вину, но Ильи Феофиловича там не было. Вместо него за столом сидел Макар Викентьевич Фросин и исполнял служебные обязанности, пронзительно глядя в грешную душу Крабова немигающими глазами. И арена превратилась в кабинет Фросина, а у дверей кабинета, затянутых все той же цирковой сеткой, кривлялся Пыпин, выкрикивая:

— Вот видите, гражданин следователь, кого вы пригрели… Я же ангел божий по сравнению с этим типом…

Фросин махнул рукой, и у гражданина Пыпина сразу же выросли за спиной прелестные белые крылышки. Пыпин вспорхнул, немного полетал у потолка и исчез куда-то, возможно, втянулся в специальное устройство для отсасывания отбросов общества. На столе у Макара Викентьевича задребезжал телефон. Крабов моментально понял, что звонят откуда следует, причем не вообще откуда следует, а оттуда. Звонили из гигантского кабинета Ивана Петровича, а именно звонил тот Фросин, листающий тонкие папки с личными делами и запрещающий тому Ивану Петровичу расстегнуть ворот рубашки и привести себя в неподобающий вид. Фросин на этом конце провода все сильней хмурился, получая все более важные сведения по крабовскому делу.

Потом он положил трубку на стол и направил на Ивана Петровича мощную лампу. Иван Петрович тут же почувствовал, что исчезает, поскольку лампа поливает его сильным потоком черного света. Когда Крабов стал единственным темным пятном в светлом и четком кабинете, Макар Викентьевич достал из стенного шкафа огромную кувалду и принялся изо всех сил колотить по крабовской голове. Это было очень звонко, но совсем не больно, а лежащая на столе телефонная трубка даже немного повернулась, чтобы внимательно слушать и, возможно, считать удары.

«Так вот что за надоедливый звук! — обрадовался Иван Петрович. — А я почему-то решил, что это прижизненный памятник ставят. Странная работа, и Фросин не очень-то смахивает на Микеланджело или на Родена. Но зачем он так старается?»

— У меня как раз сломалась вешалка, — ухмыльнулся Макар Викентьевич, легко и точно угадывая мысли Крабова, — а гвоздей нет под рукой.

«Возможно, я самый крепкий гвоздь в мире, — лестно подумал о себе Иван Петрович, но вслух ничего не сказал. — А Фросин — лучший в мире скульптор человеческих душ».

Между тем, Макар Викентьевич завершил свою работу, спрятал кувалду в шкаф и повесил на Ивана Петровича свою форменную фуражку, которую он по роду своей службы так и не успел ни разу надеть. Это действо наполнило Крабова до чертиков противным ощущением собственной полезности.

Поскольку удары прекратились, Иван Петрович легко вычислил своей головой, превратившейся в отличную шляпку гвоздя, что как раз в этот момент там, в другом кабинете, другой Иван Петрович втягивает в себя своего двойника, грубо нарушая ритуал допроса и полагая, что сооружение памятника приостановлено из-за этого нарушения.

Фросин открыл дверь и громко объявил:

— Следующий!

Иван Петрович услыхал бодрый детский топоток, и понял, что в кабинет заскочил Игорь. Игорек плакал, топал ножками и бросался на Фросина с острыми кулачками, а тот прыгал по кабинету и смеялся, довольный этой внезапно подвернувшейся игрой.

Забыв, что перекованные обладают несколько иным спектром чувств, Иван Петрович хотел было прослезиться, но кто-то из бегающих по кабинету схватил кувалду и стал бить по его шляпке. Сначала Иван Петрович пытался протестовать, даже бормотал что-то о недопустимости ударов по форменной фуражке Фросина, но он слишком быстро погружался в стену, а удары становились все болезненней и чаще…

В этот безусловно интересный момент Иван Петрович проснулся оттого, что голова его совсем низко свесилась с дивана, и кровь бешено запульсировала в висках.

Он метнул голову на подушку, сразу полегчало, но вместе с резкой головной болью отлетел и сон. Приоткрыв один глаз, Иван Петрович взглянул на часы и ужаснулся. Где-то на другом конце города товарищ Пряхин уже готовился принять в свои объятия первых нарушителей трудовой дисциплины, а нарушители, подъезжающие к нужной остановке, уже облизывались при мысли о чашечке горячего кофе и шарили по карманам в поисках двушки…

Спасительная идея забрезжила перед Иваном Петровичем во время скоростного чаепития. Он ясно вспомнил, что именно в среду должен заехать на один из заводов за анкетами. Правда, после обеда, но это не столь существенно.

Иван Петрович сразу же выбежал к автомату и позвонил в отдел. Отдел собственным голосом Макара Трифоновича Филиппова ответил ему, что применять один и тот же прием два раза подряд некрасиво, и вообще… Однако посещение завода соответствовало графику, так что голос Филиппова в конце концов милостиво согласился.