Иван Петрович глубоко затянулся и смолчал.

— Вот и тебе сказать нечего! — продолжала Софья Сергеевна. — Значит, я права, и вы сами должны свою жизнь выстраивать, верно?

Самое забавное, что ее слова удивительно точно совпадали с ее мыслями. Всякие мелочи типа:

Ох, и задам же я тебе… Чего эта дура с ребенком от него бегает? Уведут его когда-нибудь — будет знать… не стоило принимать во внимание.

— Конечно, верно! — все более воодушевлялась Софья Сергеевна. — А раз верно, то объясни-ка мне, чего ты жену с сыном из дому гоняешь?

— Я не гоняю, — слабо отмахнулся Иван Петрович. — Она сама надумала…

— Э, брось, Ванечка, такого не бывает, — заулыбалась Софья Сергеевна, довольная тем, что зять бог знает который раз вступает с ней в одну и ту же игру по твердым правилам, гарантирующим ей моральный выигрыш.

Она выставила на столик сахарницу и свое знаменитое печенье.

— Знаешь ли ты, Ваня, что ревность — это пережиток? — вдруг спросила Софья Сергеевна. — И с этим пережитком надо всеми силами бороться!

— Что-что? — не понял Крабов.

— Я говорю, устраняй пережитки в своем моральном облике! — напористо повторила теща.

— Хорошо, устраню, — буркнул Иван Петрович.

— Ну и чудесно, — сразу перешла на теплый тон Софья Сергеевна. — А то мне показалось, что на этот раз ты сильно ее обидел. Какие-то подозрения вспыхнули, да? Ну признайся, подозрения?

Как ей объяснить? Сказать про свои новые способности? Получишь порцию ликбеза по философским основам естествознания. Да и нужно ли всем все объяснять? Нужно ли?

— Повздорили малость, — как можно мягче увильнул от ответа Иван Петрович, и ему почему-то живо вспомнился эпизод четвертьвековой давности, когда классный руководитель на протяжении двух часов дотошно выпытывала причину — истинную причину! — по которой он столкнул с парты свою соседку.

— Но объясни мне, — не унималась теща, — объясни мне — что за вздоры в настоящей советской семье? Вздоры, из-за которых жена с маленьким ребенком убегает в дом своих родителей! Признайся, ты ее оскорбил?

— Да нет же…

— Не юли, Ваня, иначе не стала бы она падать в обморок, — твердо сказала теща, всем своим видом показывая, что предварительное следствие окончено. — Только не юли! Я таких, как ты, десятки перевидела, и перевоспитывала их, и из них настоящие люди выходили. Раз ты умалчиваешь о причине ссоры, значит, ты виноват. А раз виноват — должен попросить у Анюты прощения. Не будешь больше?

— Не буду, — вздохнул Иван Петрович.

И Софья Сергеевна стала разливать чай. Вскоре пришла Аннушка в домашнем халате, с распущенными, лохмато торчащими волосами и сильно заплаканными глазами. Они порядочно еще посидели, отдали должное кулинарным и педагогическим талантам Софьи Сергеевны, упаковали Игорька и на такси отправились домой.

Как и предполагал Иван Петрович, выкуп оказался велик, даже больше, чем он мог рассчитывать. Прощения у Аннушки он, конечно, попросил, но это мелочи. Главное — он вынужден был окончательно согласиться на съезд, ибо Софья Сергеевна убедилась, что только личное ее присутствие в семье Крабовых обеспечит моральное процветание этой семьи. Впрочем, к такому давно назревшему решению Иван Петрович отнесся до странного равнодушно.

Дома Аннушка, как-то жалобно вздыхая, все терлась вокруг Ивана Петровича. В конце концов, он и вправду пожалел ее. Уснули они около часа ночи, усталые и умиротворенные, отбросив прошлое в той степени, в какой это было необходимо в ночь на очередной осенний четверг, полноценную семейную ночь без незваных и, видимо, лишних снов.

Новый трудовой день начался для Ивана Петровича составлением обширной сводной справки и параллельными размышлениями о снах, от которых он, вроде бы, насовсем избавился.

Сны были редкостью в его жизни, приходили раз-другой в год, не более, и напоминали они лишь случайные обрывки серой киноленты дневных впечатлений. Поэтому естественно, что первая же ночь без цветной широкоформатной и полнометражной фантасмагории крайне обрадовала Ивана Петровича, и он даже уловил в ней обнадеживающие признаки общего выздоровления.

«Если бы отделаться еще и от телепатии, — думал он, — и позабыть о неприятностях, связанных с ней, все пошло бы по-старому, то есть нормально. Жаль, конечно, цирка, но не превращать же всю свою жизнь в сплошной цирк».

Но вот забыть было трудно. Взгляд Ивана Петровича на окружающий мир как-то неуловимо изменился. Одно дело догадываться о не слишком красивых мыслях ближнего, другое — подсматривать в эти мысли, как в чужие исповедальные письма, оставаться один на один со своим нелепым отражением в кривом зеркале чьих-то извилин.

Забыть было трудно. Разумеется, жаль Аннушку, но с другой стороны сцены! Спонтанно, без всякого к тому побуждения всплывали такие сцены, от которых у Ивана Петровича дух захватывало, и делалось ему пусто во всех отношениях. И опять-таки — размолвка с братом! Ну, не хотел же Иван Петрович его обидеть, в мыслях такого не держал. Однако Федя обиделся, и, должно быть, надолго, и самое забавное, что его коллеги уверены в злонамеренности выступления ближайшего родственника.

Все эти рассуждения настроили Ивана Петровича на грустный лад. С любых концов, казалось, штамповали его погаными штампиками «Неудачник», уже и места свободного не хватало.

Попозже, часам к одиннадцати, когда отрицательные эмоции готовы были целиком проглотить его, спасительное воображение стало все устойчивей воспроизводить славный образ девушки Лены, обладательницы тяжелой сумки и красного беретика. Может быть, встреча у «Октября» — ее полудетская прихоть, и вообще — придет ли она, не посмеется ли, не пришлет ли полюбоваться на нахального толстячка какую-нибудь развеселую подружку-хохотушку?

В обеденный перерыв Иван Петрович проявил истинный героизм и, прихватив пару пирожков, помчался кратчайшим путем с тремя пересадками в «Октябрь» за билетами. Фильм шел с понедельника и, говорили, делал полные сборы. Судя по афишам, «Бессилие» — историческая лента, артисты в рыцарских доспехах, прекрасные дамы, сражения… Как раз то, что нужно для первого похода с девушкой — фильмом она заведомо будет довольна, смотреть на рыцарей и обсуждать их подвиги всегда приятно. Смущало Ивана Петровича только название, поскольку здоровые ребята, по макушку закованные в латы, вызывали в нем ассоциации с чем угодно, кроме бессилия. Что ж, тем интересней будет во время сеанса, решил он.

Голубые бумажки в кармане резко сократили послеобеденную службу Ивана Петровича. Этот странный и совершенно неизвестный в теории относительности эффект был обусловлен не только идиллическими картинками с участием Лены, но и более непосредственными фантазиями. Например, представлял себе Иван Петрович того же самого Выгонова в шлеме с роскошным павлиньим султаном. Было бы интересно вмонтировать туда небольшое электронное устройство, чтобы в подходящей ситуации перья сами по себе распускались в широчайший веер и приветствовали монарха или даму сердца. Монарх представлялся Ивану Петровичу в облике Филиппова или Пряхина, хотя последнего лучше было бы произвести в заместители монарха по режиму. С дамой выгоновского сердца дело обстояло похуже — без брючного костюма Лидочка никак не складывалась в четкое изображение, а Фаина Васильевна очень даже складывалась, но увязать ее образ с Выгоновым было слишком трудно.

Под эти приятные фантазии Иван Петрович лихо расправился со сводной справкой по анкетам, распространенным среди работников мясокомбината, и тем самым незаметно выполнил программу и завтрашнего дня. Стимулирующую роль искусства Иван Петрович принял, как должное, и настолько вошел в рыцарские образы, что даже удивился отсутствию в ответах каких-либо рыцарских мотивов. Мнилось ему, что, распространи их институт свои анкеты среди высокородных баронов, — процент жалоб на бытовые неурядицы резко подскочил бы, поскольку, по сведениям Крабова, средневековые замки строились без особых удобств, без учета многообразных культурных и, так сказать, естественных нужд. В этом со смысле, отсутствие статистически обоснованной кривой роста благосостояния по сравнению, скажем, с 13-м веком могло рассматриваться как крупное научное упущение НИИТО.