Они еще долго сидели втроем: Панин, Гафуров и Зинаида. "Амазонки" смотрели первые сны, а за столом продолжалась беседа.

ПРОИСШЕСТВИЕ У ВИАДУКА

1

Елена Дмитриевна не то что похудела, а как-то высохла. Еще недавно молодое и привлекательное лицо покрылось морщинами, скулы заострились, только глаза, как и прежде, светились синью.

С самого утра за окном хмурилось, стекла сверкали прозрачными каплями дождя. За Днепром лениво перекатывался гром. Пришел Семен Иванович Костыря, седой мужчина с посеченным оспой лицом. Прошлую осень настало время идти ему на пенсию, а тут - очередное отчетно-выборное профсоюзное собрание, и печатники избрали его председателем месткома. Семен Иванович заподозрил в этом хитрость дирекции, которая не хотела терять опытного цинкографа, был недалек от истины и потому рассердился. Сердился он, правду говоря, для порядка, на самом же деле обрадовался возможности не спешить с выходом на пенсию. От одной мысли остаться без работы, которую он любил и которой отдал почти тридцать лет жизни, становилось жутко.

Костыря взлохматил русую копну на голове Василька, подмигнул:

- Дождя не боишься? И правильно делаешь. Под дождем такие ребята растут, как грибы в лесу. Нам с матерью надо побеседовать, понимаешь? Ну вот и хорошо.

Семен Иванович проводил мальчика взглядом до двери.

- Как думаешь жить дальше, Лена?

- Жить, - прошептала она, - жить... Не знаю. Раньше знала, а теперь не знаю.

- Тяжко тебе, но ведь горю только дай волю, затопит, оно так и ждет нашей слабости.

Костыря махнул рукой, нахмурился.

- В зеркало давно заглядывала? А ты посмотри. Была б одна, а то ведь сын у тебя, сын! А это большое счастье, Лена.

Семен Иванович принялся рассказывать о своей семье, как в первый же день войны погиб старший брат, а сам он дошел до Эльбы, и ни одной царапины. Возвратился в родное село - ни отца, ни матери, ни жены брата. Сожгли фашисты живьем в хате. Посмотрел на пепелище - в глазах потемнело. Человеческая судьба непостижима: к одним она благосклонна, к другим наоборот. И надо иметь силу, чтобы не упасть.

Что-то живое просыпалось в синих глазах Елены Дмитриевны. Не утешал этот человек, и слова его были тяжелые, отрывистые. Казалось, не ее утешать пришел Костыря, а использовал возможность выплеснуть личное горе, ибо оно такое большое, что в одном сердце ему тесно. И Елена Дмитриевна всхлипнула, у нее перехватило дыхание. Нет ничего страшнее чувства одиночества, когда все скручено в болезненный клубок, ноги ходят, а душа стреноженная.

- И как же вы?

- Живу, как видишь. Было у брата два мальца, в лихую годину люди от немцев спрятали, забрал их с собой, вырастил... Разлетелись. А своих так и не заимел. До старости дожил в одиночестве.

Семен Иванович поднялся, посмотрел в окно, уже щедро вызолоченное солнцем.

- Не обо мне, однако, разговор. Мое горе оттанцевалось. Ты, Лена, почему на работу не выходишь? На пенсию за Павла не проживешь. Завтра чтоб была в типографии, слышишь? И никаких там... Мальчонка у тебя хороший, о нем думай.

Ушел Костыря, а Василек возвратился домой с миской увлажненной дождем черешни. Елена Дмитриевна стояла около зеркала, перебирала пальцами распущенные волосы, и в них непривычно серебрились седые пряди.

2

Ромашки, собранные на склонах Дубовой балки, следователь Ремез подарил молодой жене, а плеть клевера ползучего положил в прозрачный полиэтиленовый пакет. В рыжей папке, что за последние дни заметно пополнела, уже лежал один такой пакет с обрывком стебля, обнаруженного лейтенантом Ванжой в спицах "Явы", принадлежащей Ярошу. У Ремеза не было ни малейшего сомнения в идентичности образцов. Будучи, однако, человеком пунктуальным, привыкшим подтверждать свое мнение фактами, он все же решил направить их экспертам НТО. Расследованию причин гибели Сосновской клевер помочь не мог, зато он был хоть и маленьким, но объективным доказательством в пользу Яроша.

Пятиэтажный дом Управления внутренних дел стоял на мощеной площади как раз против старинного Успенского собора и состязался с его колокольнями четырьмя ротондами на плоской крыше. Во времена гражданской войны в этих ротондах стояли пулеметы, теперь там облюбовали место голуби.

Научно-технический отдел занимал угловые комнаты в левом крыле. Ремез поднялся по винтовой лестнице на третий этаж и встретил в коридоре Очеретного. Заместитель Панина был сегодня свободен после дежурства. Как всегда элегантный, надушенный, он стоял у окна, курил сигарету и небрежно покачивался на носках отполированных до блеска ботинок. "Караулит Людочку", - догадался Ремез и, делая вид, что не заметил Очеретного, проскользнул в дверь.

- Здравия желаю, товарищ младший лейтенант! - весело сказал он.

Людочка Яремчук сидела, склонившись над микроскопом.

- Птичка прилетела, - певуче произнесла Людочка, не поднимая головы. Что-то срочное?

- Не очень.

- Раз не очень, то посиди, я скоро освобожусь.

- Можно и посидеть, - сказал Ремез. - Кое-кто вон за дверью стоит. На своих собственных, не казенных.

Людочка прыснула.

- Это я его выгнала, чтоб не мешал. Представляешь, у меня новая прическа, а он и глазом не повел. А еще из уголовного розыска!

- А при чем тут это? - удивился Ремез.

- Работник уголовного розыска должен быть наблюдательным, - объяснила Людочка. - Неужели не ясно?

- Ага, - проворчал Ремез. - Теперь ясно. И долго ты будешь его мучить?

- За дверью или вообще?

- Вообще.

- А ты за Лизой сколько бегал?

- Во всяком случае, она меня за дверь не выставляла.

- И зря. Я, Ремезик, сказала ему: выйду замуж только за капитана. Ты не знаешь, когда ему дадут звездочку?

- При чем тут звездочка! - сказал Ремез. - Не любишь ты его, девонька.

- Любишь, не любишь. - Людочка оторвала наконец от микроскопа подсиненные по последней моде глаза. - Может, люблю, а может, и нет. Разве я знаю?.. Слушай, а как это, когда любишь? Ну, что чувствуешь? Вот ты, например?

Ремез фыркнул.

- Взгляни лучше на этот сорнячок. У меня тут кое-какие дела, минут через пять забегу.

Никаких дел, собственно говоря, у Ремеза не было, но ему не хотелось продолжать разговор, который сам затеял, тем паче что за дверью напрасно тратил время Очеретный. Людочка Яремчук была красивая девушка и, похоже, слишком хорошо знала это, а Ремез считал, что ничто так не портит женщину, как сознание собственной красоты. С красотой, рассуждал он, надо обращаться осторожно, как с ножом, - недолго и порезаться.