Таковы в общих чертах положения, изложенные в 1962 г. в этой небольшой книге. Как обстоит дело сегодня? Заданный вопрос имеет два аспекта. Прежде всего: какова та новая информация и новые интерпретации, выдвинутые за истекший период и отличные от представленной здесь, и следует ли их принимать в расчет? Кроме того, в каких пунктах я сам вынужден дополнить, уточнить или изменить мою прежнюю точку зрения?

Начнем, как говорится, с начала - с микенского мира. Расшифровка в 1953 г. Дж. Чедвиком и М. Вентрисом линейного письма Б глиняных табличек из Пилоса, Микен, Кносса, Фив, Тиринфа и Орхомена неожиданно расширила и полностью изменила наши знания о наиболее древнем периоде греческой истории [10][11]. Отныне эллинисты располагали письменными свидетельствами о социальных и воинских институтах, технической и экономической деятельности, богах и культах ахейцев, живших в XIV-XIII вв. до н.э. Эти свидетельства, несмотря на отдельные пробелы и неясности, рисуют образ дворцовой цивилизации, совершенно отличный от ранее известного, основанного на единственном и к тому же более позднем - по крайней мере на четыре столетия - свидетельстве Гомера. Но в целом исследования по микенской филологии не изменили намеченную мной, вслед за другими учеными, картину микенского государства и не опровергли выводы, к которым я пришел на основе ее изучения.

Тем не менее одно из употребленных мной утверждений представляется мне теперь по меньшей мере спорным. Ранее я полагал, что микенский правитель - анакс - был наделен статусом носителя сверхчеловеческой власти. Сегодня я бы так не сказал. Я бы написал, что анакс наряду с другими функциями играл религиозную роль, что отнюдь не обязательно предполагает ни того, что его личность обожествлялась, ни того, что ее можно было отождествить с образом царя-мага, повелителя времени и плодородия (по крайней мере именно так он представлен в работе Дж. Дж. Фрэзера "Золотая ветвь" [12] ив работах некоторых . английских антропологов-эллинистов, которыми я руководствовался в трактовке этого вопроса, в частности, работами моего учителя Л. Жерне).

О периоде "темных веков" свое слово могут сказать только археологи, чем они и не преминули воспользоваться. За четверть века они собрали достаточно богатый "урожай", позволивший уточнить тот путь, который (после упадка, последовавшего за крушением микенской цивилизации) между XI и VIII вв. до н.э. привел к техническим, демографическим, экономическим и другим изменениям, новым формам освоения земли и агрокультуры, завершившимся той "структурной революцией", о которой говорит англичанин Э. Снодгресс [13] и в результате которой возникли классические города-государства. Таким образом, интеллектуальный сдвиг от мифа к понятийному мышлению, составивший предмет моего исследования, оказался включенным в более четко определенный контекст.

Чтобы оставаться в рамках фактических данных, мои соображения о появлении вместе с полисом нового социального пространства, изоморфного и центрированного, подкрепляются недавними исследованиями плана архаических городов, организации хоры - сельской окрестности городов, и особенно основания колоний, более свободных от старых городских традиций и ставших очагами экспериментирования и нововведения при возникновении более строгих пространственных моделей.

Сказанное относится также к сформулированным мной замечаниям о роли, которую могли играть в качестве инструмента интеллектуального сдвига, с одной стороны, фонетическое письмо, а с другой, появление писанных законов, их гласный характер. Эти замечания нашли свое необходимое продолжение в начавшемся в последние десятилетия среди эллинистов споре о последствиях, которые имел для греческого рационализма переход от цивилизации устной речи к культуре, где более или менее преобладающее место занимает письменность, связанная с различными верами общественной жизни, а также с областями литературного, философского или научного творчества.

Вопрос о совпадении между собой понятий закона, порядка, равенства в нравственной и политической мысли, с одной стороны, и в философии природы - с другой, мне следовало бы рассмотреть более подробно, продемонстрировав сходство между афинским архонтом Солоном и первым "физиком" милетской школы Фалесом. Для освещения той ключевой роли, которую в VI в. до н.э. играли понятия равенства перед законом (isonomia) и сосредоточение власти в центре (en mesoi), предотвращающие господство одного человека над другим, следовало бы к примеру с Меандрием (Геродот. История, III, 142), на который я ссылался, добавить параллельные примеры Демонакта из Кирены - примерно 550 г. (IV, 161), Аристагора из Милета (V, 37), Кадма из Коса (VII, 16) и, конечно. Солона, который в начале VI в. до н.э. ставил себе в заслугу умение сохранить равенство (to ison).

Но обратимся к основным проблемам, о которых мне следует высказаться либо потому, что подход к ним изменился в результате новых исследований, либо потому, что другие ученые их рассмотрели в иной перспективе.

Читая мою книгу, можно предположить, что судьба греческой мысли, ход которой я попытался показать, разыгрывалась между двумя полюсами - мифом и разумом. Интерпретация моего подхода в столь простой и резко выраженной форме, на мой взгляд, лишена смысла. Я уже совершенно четко формулировал ранее, что греки не изобрели данный разум как единственную и всеобщую категорию, но только некоторый разум, инструментом которого является язык и который позволяет воздействовать на людей, а не преобразовывать природу, разум политический в том смысле, в каком Аристотель определяет человека как политическое животное. Но правомерно ли говорить о греческом разуме в единственном числе? Если не ограничиваться, как это сделал я, только милетской школой философии VI в. до н.э. и принять во внимание дальнейшее развитие философской мысли, а также медицинские трактаты, письменные исторические изыскания Геродота и Фукидида, математические, астрономические, акустические, оптические и другие исследования античных мыслителей, то возникшая картина приобретет множество нюансов, объяснимых разными типами рациональности. В результате проявления последних мыслительные процедуры, их принципы и конечные цели попадают в прямую зависимость от наблюдений, опыта и формальных доказательств, чем и объясняется это различие.

Все, что верно для разума, далеко не всегда верно для мифа. Последние труды антропологов предостерегают нас от попытки возвести миф в своего рода духовную реальность, которая присуща природе человека и действие которой обнаруживается везде и всегда: до, наряду или в контексте собственно рациональных операций.

Два соображения побуждают нас быть осторожными и отличать разные формы и уровни мифического мышления древних греков. Само слово "миф" мы унаследовали именно от них. Но для людей, живших в те архаические времена, оно имело совсем иной смысл, нежели тот, который мы вкладываем в него сегодня. Mythos означает "слово", "рассказ" и на первых порах не противопоставляется logos'у, первоначальным смыслом которого также является "слово", "речь". И только в дальнейшем logos стал означать способность мышления, разум. Начиная с V в. до н.э. в философии и истории mythos, противопоставленный logos'y, приобрел уничижительный оттенок, обозначая бесплодное, необоснованное утверждение, которое не опирается на строгое доказательство или надежное свидетельство. Но даже в этом случае mythos, дисквалифицированный с точки зрения истинности и противопоставленный logos'y, не распространяется на священные тексты о богах и героях. Подобно многоликому Протею, он обозначает весьма различные реалии: разумеется, теогонию и космогонию, но также всякого рода побасенки, родословные, бабушкины сказки, пословицы, поучения, традиционные изречения, короче говоря, все слухи, которые как бы сами собой передаются из уст в уста. Следовательно, в греческом контексте mythos предстает не только как особая форма мысли, но и как совокупность того, что передается и распространяется в ходе случайных контактов, встреч, бесед как безликая, анонимная, неуловимая сила, которую Платон именует pheme - молва.