— Надо вбить бедняге кол в сердце, а потом сжечь. Так безопаснее.

Пораженный услышанным, Никколо направился в дом Лиотаров. Должно быть, здесь очень распространены суеверия, раз кто-то осмеливается произносить такие слова публично.

— О чем ты думаешь? — спросила Валентина.

— О моем дяде.

— О дяде? — Девушка явно удивилась.

— Да. Он долго болел. Последние часы перед тем, как он умер, я просидел у его кровати. Врачи сказали, что он фактически захлебнулся, потому что его легкие наполнились жидкостью. Он раздулся, и его тело покрылось темными пятнами, как у этого утопленника.

— Ты думаешь, погибший болел?

— Не знаю. Эти раны…

— Я думаю, его убили. Ты заметил, какое у него изуродованное лицо?

— Может быть, на него напал дикий зверь, — предположил Никколо. — Приближается зима, и в долину могли спуститься волки. Или медведи. Вчера мне показалось, что я слышу волчий вой.

— Но как его тело попало в озеро? Не волки же его туда бросили.

На это у Никколо не было ответа, и он решил сменить тему.

— А ты не испугалась, глядя на него?

Валентина энергично тряхнула головой, и с ее волос во все стороны полетели брызги.

— Я вместе с мамой работала в лазарете. Помогала тем, кто вернулся с войны. Самых тяжелых больных размещали в другом крыле, но я уже и не вспомню, сколько раненых и инвалидов я там видела. Тот несчастный, — она махнула рукой в сторону озера, — меня не пугает. Надеюсь, Господь принял его душу.

При этих словах ее лицо окаменело, и Никколо ощутил в ее голосе горечь, что так не вязалось с ее всегдашней беззаботностью. Он знал, что ее брат погиб в 1813 году в битве за Дрезден и эта потеря принесла ей много боли.

С начала этого века и среди родни Вивиани в войнах погибло много мужчин, поэтому перспектива военной службы казалась Никколо не очень-то заманчивой. То, что его отец считал священным долгом, сам юноша рассматривал как проявление вечной жестокости.

Направляясь от виллы Лиотаров к причалу, Никколо даже немного пожалел о том, что решил нанести этот визит сегодня. Впервые за последние дни из-за облаков выглянуло солнце, и было бы прекрасно провести этот вечер вместе с Валентиной, играя на пианино. С другой стороны, сейчас его ожидала удивительнейшая встреча. «Может быть, я боюсь?» Ответа на этот вопрос Никколо не знал. Да, он волновался, нервничал, сердце билось слишком часто, а ладони вспотели. В конце концов, он идет в гости к человеку, имя которого знаменито не только благодаря стихам, но и покрыто дурной славой. Впрочем, раздумывать об этом особо не стоило — к причалу уже подошла плоскодонка, на которой Никколо собирался переправиться через озеро. Лодка остановилась у ивы, купавшей ветки в воде. Хозяин лодки оказался молчаливым, но весьма обходительным человеком. С его помощью юноша уселся в лодку, и они отплыли от берега.

Воды озера сияли в лучах солнца, вершины гор белели вдали, а вокруг сияли изумрудом зеленые луга. Повинуясь внезапному порыву, Никколо опустил руку в освежающую прохладу волн, и вода, казалось, смыла все его тревоги. Раньше Женевское озеро, серое и унылое, не производило на него особого впечатления, но в такую погоду природа ожила, и озеро выглядело именно так, как рисовала его Валентина, когда грустила по дому.

Приободрившись, Никколо сошел на берег и наградил лодочника за его услуги более чем щедрой платой.

— Вон вилла.

Метрах в ста от берега на холме возвышалось четырехэтажное здание. За ним холмы постепенно переходили в горы. Помня предупреждение Валентины, Никколо подумал, что, произнося эти слова, лодочник перекрестится, но тот лишь показал своему пассажиру дорогу и оттолкнулся от берега.

— Спасибо, добрый человек, — попрощался с ним Вивиани и, задумчиво постучав пальцем по лбу, присмотрелся к вилле повнимательнее.

Фундамент здания был квадратным. Над светлыми каменными стенами поднималась красная крыша с печными трубами и окошками. Первый этаж обрамляли колонны, на которых покоился балкон с навесом, откуда открывался вид на озеро. Вокруг виллы простирался небольшой парк с зелеными лужайками и высокими деревьями. Все тут поросло медуницей. Поместье выглядело очень опрятно и ни в коей мере не производило впечатления оплота греха.

Очевидно, прибытие Никколо не осталось незамеченным: слуга, в котором юноша узнал Флетчера, открыл дверь еще до того, как Вивиани успел пройти последние шаги до двери. Флетчер склонился в поклоне. Вздохнув, Никколо кивнул ему. Он никак не мог побороть вновь вспыхнувшую в его душе смутную тревогу.

— Позвольте взять ваше пальто, — сейчас слуга казался еще чопорнее, чем тем утром, когда он встречал своего господина на набережной.

— Не волнуйтесь, друг мой, — в прихожую вышел Байрон. — На этот раз вы получите пальто назад.

— Оба, я надеюсь? — Слова сами сорвались с языка Никколо.

Улыбнувшись, лорд кивнул. Он был одет в вечерний костюм, словно собирался на прием.

— Конечно, оба. И вы непременно должны рассказать мне, как мне отблагодарить вас за помощь. Но сперва скажите, как правильно произносить ваше имя. От холода я так торопился попасть домой, что вел себя совершенно недопустимо и не спросил, как вас зовут. Теперь же я могу лишь прочитать ваше имя на визитной карточке и боюсь, что произнесу его неправильно.

— Вам не о чем беспокоиться, ведь сама ситуация не располагала к светскому обмену любезностями. Меня зовут Никколо Вивиани, шевалье д’Отранто.

— Очень рад знакомству, шевалье, — улыбнулся Байрон, еще раз повторив имя Никколо. — Теперь же я настаиваю на том, чтобы вы поднялись наверх и познакомились с остальными.

Немного опешив, Никколо пошел за ним по лестнице. Юноша не ожидал, что тут будет кто-то еще, и мысль о том, что придется произвести хорошее впечатление не только на лорда Байрона, но и на его друзей, смущала его.

Они вошли в большой зал. В широкие окна струились лучи солнца. Эта комната, как, вероятно, и вся вилла, была обставлена просто и элегантно, в стиле начала XVIII века. Стены были обиты темным блестящим деревом.

К удивлению Никколо, компания, ожидавшая их здесь, оказалась маленькой: когда они с Байроном вошли, из-за серебристого стола встали двое мужчин и две женщины.

— Это шевалье Вивиани, о котором я так много рассказывал. Человек, который спас мне жизнь, — заявил Байрон.

— Не много ли чести? — пробормотал юный итальянец, но лорд, опустив ладонь ему на плечо, уже подвел его к остальным гостям.

Никколо заметил, что все здесь очень молоды: никому не было больше двадцати пяти лет.

— Эти очаровательные дамы — Клара Клэрмон[15] и Мэри Годвин[16].

— Очень рад, — Никколо повернулся к Мэри, девушке лет двадцати, в темном открытом платье с цветочной тесьмой.

Мэри была очень красива, но в особенности Никколо поразили ее прекрасные темные глаза, в которых светился острый ум. Любуясь ее высоким лбом и тонкими губами, юноша поцеловал ей руку. Вторая девушка была одета намного ярче. Ее круглое личико обрамляли темные локоны.

— Ах, тот самый итальянец, который спас Джорджа! Восхитительно! Прошу вас, зовите меня Клэр, — Клэрмон кокетливо улыбнулась, и от этой улыбки стала казаться еще моложе.

Прежде чем Никколо успел что-либо сказать, Байрон уже потащил его к другим гостям.

— Это мой врач, наш дорогой доктор Джон Уильям Полидори[17], — лорд указал на темноволосого юношу.

У Полидори были широкие черные брови и выразительные черные глаза. Он вежливо, но довольно холодно улыбнулся и склонил голову в приветствии, так ничего и не сказав.

— И наконец, не менее важный человек в нашей компании, Перси Биши Шелли[18], английский поэт, о котором, по моему скромному мнению, мы еще много услышим.